Яна Верзун
ПАПА
В детстве любимыми игрушками у меня были бумажные куклы. Я и в обычные куклы играла, но с бумажными было проще: в любой момент ее можно было порвать и выбросить. Я рисовала им пышные юбки и короткие топы, раскрашивала и вырезала, чтобы они могли переодеваться по сто раз на дню, в отличии от меня. У меня с гардеробом тогда были проблемы. Все, что можно было купить на местном рынке, мне не нравилось. Претензия на вкус появилась раньше возможности ходить по магазинам. И вот когда папа подарил мне серебряное кольцо с камнем цвета переспелого помидора, я сразу отнесла его в ломбард, получила деньги и пошла в единственный в нашем городе модный магазин. Денег хватило на черные (без всяких страз, потертостей и дыр) джинсы и бежевые кеды. Не помню дня, чтобы когда-то я чувствовала себя более стильной.
Мама говорит, что одежду папа шил себе сам.
Папе я хотела сказать, что кольцо потеряла и даже отрепетировала сцену вранья, но воспроизводить ее не пришлось. Про кольцо он так ни разу и не спросил. Как не спрашивал про мои оценки в школе, настроение и планы на жизнь. Наверное ему это было интересно, потому уже после его смерти, я нашла у него записную книжку, адресованную мне. И если мне когда-нибудь потребуется демонстративно заплакать, я запросто это сделаю, стоит лишь вспомнить содержимое этой маленькой записной книжицы. Вопросов там было больше,чем в школьной анкете для девочек.
Мама говорит, что одежду папа шил себе сам. Его любимым цветом был белый. Идут они в кино: мама с химией на волосах, худая, молодая, а он в белом брючном костюме, белой шляпе и в бежевых туфлях. И все сам сшил. У него и швейная машинка была. Иголка скользила по льну, как нож по маслу. Не знаю, сколько лет прошло и сколько мыслей в его голове пробежало, когда иголочку он стал использовать по другому назначению. Мама была беременна мной, когда он ночью снял с нее обручальное кольцо, чтобы поменять его на дозу. Тогда ни телевизора, ни магнитофона, ни половины мебели в доме уже не было — все ушло с аукциона за героин. Верность белому цвету он сохранял всю жизнь.
Я к белому цвету равнодушна, мне нравятся цвета посложнее.
Любую жизнь можно прожить по-другому: к белому добавить немного красного, и вот она уже розовая, нежная, пушистая, а можно добавить синего, и получится голубой — свободный, просторный, эфемерный. Добавляй к белому любой оттенок, и жизнь получится другая. Сам по себе белый — чистый лист, как и жизнь человека, до момента, когда он решит стать частью системы.
Мой отец мог бы быть поэтом, ученым, художником или сапожником. Мог быть кем угодно, если бы не случай. Случай — это издевка над обстоятельствами. Случайно тебя может сбить машина, укусить клещ или толкнуть прохожий. Ты годами строишь планы, идешь, насвистывая, к цели, пока какой-нибудь дурацкий случай не перейдет тебе дорогу.
За случай никто не несет ответственности — гласит гражданское право. Посмотрим, что скажет уголовное.
Мужчина, 36 лет, сел в поезд и поехал в Москву по рабочим вопросам. Ранним утром он встретил на вокзале бывшего однокурсника. Завязался диалог. Мужчины вместе сели такси. У однокурсника импортные сигареты и собственный водитель. Вдруг машину останавливает милиция. Через час мужчины уже в отделении, через месяц — в тюрьме. Восемь лет. Дело случая.
Мама узнала из писем, сразу подала на развод. Мне тогда было два, ей двадцать пять. В каждом усатом прохожем я узнавала отца, которого даже не помнила, а ей приходилось работать с шести утра до восьми вечера — обеспечивать семью теперь было некому.
Когда представилась возможность бежать, он бежал.
Когда появился на пороге нашей квартиры, мама его не впустила.
Чем чаще ему не открывали дверь, тем решительнее он стучал. Клеймо заключенного, врага, предателя, а мне-то что? Я помню, как он читал мне одну и ту же сказку перед сном (иногда его все же впускали) — это была «Красавица и чудовище», и помню, как его усы щекотали мне щеки. Закрывая книгу, папа внимательно смотрел на меня и говорил, что Чудовище страшное только внешне, а сердце у него доброе. Внешнее обманчиво, всегда смотри глубже. Докапывайся до сути. Я смеялась, и может быть он тоже, только у меня не получается вспомнить его смех.
После тюрьмы папа уже не носил белое. Люди при встрече с ним уже не улыбались. Сколько я его помню, интеллигентность и уважение к себе он сохранял до последнего, даже когда работал дворником и целый день делал чище хоть маленький, но кусочек вселенной.
Был такой период, и кажется длился он вечность, когда количество вопросов превышало шансы получить ответ хотя бы на один. Я спрашивала у мамы, за что папа сидел в тюрьме и почему ему теперь нельзя забирать меня со школы, сколько лет пройдет, пока с ним снова станут здороваться соседи, и что такое героин? Сквозь призму обиды и боли, я видела, что она врет, но продолжала искать правду. Ищу до сих пор: в подворотнях, полуоткрытых окнах чужих домов, стихах Бродского и глазах своей дочери, которая похожа на своего деда.
Когда мама позвонила и сказала, что папа покончил с собой, я сдавала экзамен по зарубежной литературе. Не помню, какой у меня был билет и пульс, помню только, что вечером этого же дня пыталась повторить папин подвиг, лежа в ванной с осколком банки из под соленых огурцов. Другого орудия не нашлось. А потом были две недели в клинике для умалишенных, прогулки под вымышленной луной по коридору и катание на лодочке рефлексии. Прошло десять лет. Папы нет, и уже не будет. А я все также скучаю. Его усатая тень всегда идет рядом со мной, и когда на нее падает свет, я улыбаюсь.
ЯНА ВЕРЗУН
32 ГОДА. ЖУРНАЛИСТ, АВТОР
Публиковалась в журналах Psychologies, Maxim, Сибирские огни. В процессе написания финальной версии романа «Дурные привычки». Живу в Санкт-Петербурге.
Другие рассказы
МАША КРАШЕНИННИКОВА-ХАЙТ
МАРТА СТРEЛЕЦКАЯ