Мой коллега и старший товарищ Роман Иванович С., хирург, родом с Украины, попал в Коммунарку с тяжелым ковидом в тот момент, когда ничего уже нельзя было сделать. Долго лежал в реанимации, где ему на время стало лучше, но потом опять ИВЛ, вазопрессоры.

Он умер прямо перед Новым годом – на католическое Рождество. Он не был старым – всего пятьдесят с чем-то. До последнего я верил, что он выкарабкается. Я поехал на панихиду в просторный белый храм поселка Кленово под Подольском, где он жил с женой и дочерью.

Тогда, стоя в храме в окружении коллег, я вспомнил другой Новый Год. Почти двадцать лет назад, в 2002-м году, прямо в новогоднюю ночь, папа попал на операционный стол. Перед этим у него какое-то время болел живот, но он все оттягивал – как все врачи, не хотел обследоваться. А тридцать первого декабря боли стали очень сильными: он пошел к одному доктору, потом к другому, в итоге уже ближе к ночи оказался в больнице на Пушкинской, в здании старинной усадьбы.

Мы с братом и с мамой приехали поддержать его. Чтобы попасть из приемного покоя в хирургическое отделение, мы шли по широким коридорам, выложенным советской плиткой, мимо больших пустых палат с высокими потолками . Дежурный хирург сказал, что нельзя откладывать, папу стали готовить к операции: побрили живот, поставили капельницу. Когда его увозили в операционную, он был бледный и дрожал, у него были ледяные руки. А мы понеслись по пустой Москве к брату домой, где нас ждали встречать Новый Год. В квартиру мы вошли в 23.55, все еще трясущиеся от волнения.
А потом папа лежал в реанимации все январские праздники. Сменялись дежурные врачи, никто толком ничего не мог нам сказать о его состоянии. И я тогда единственный раз в жизни говорил с неведомыми высшими силами и просил о том, чтобы он выздоровел и чтобы все опять стало как раньше. Чтоб по вечерам папа сидел перед теликом с кружкой пива, чтоб временами он по-дурацки шутил и пританцовывал, чтоб мы могли вместе ездить на дачу в субботу и воскресенье.

И тогда я тоже вспоминал. Я вспоминал 1984-й год – как я сижу один в машине, в старой темно-синей Вольво. Мне четыре года. Машина стоит перед пятым корпусом 23-й больницы на Таганке – через 20 лет я сам буду работать в этом корпусе. Я сижу и жду папу – мы едем от дедушки с бабушкой, где я живу на неделе, домой к родителям, куда меня забирают на выходные. И вот мы заехали на папину работу, хотя никогда раньше этого не делали. Папа говорит, что быстро вернется, и уходит.

Но мне начинается казаться, что его нет уже очень долго, как будто прошло уже несколько часов. Мимо машины проходят две девушки. Я ловлю момент, кручу ручку стеклоподъемника и спрашиваю у них: “Вы не видели моего папу? он скоро придет?”. Девушки уверенно отвечают: “Видели, уже очень скоро”. Я сижу и жду дальше, но он еще долго-долго не приходит.

Еще я вспоминал, как мы с папой в 1986-м году играем в Серебряном бору в футбол. Теплый летний вечер. За бледно-голубым облупленным забором – казенная дача моего деда. Перед калиткой – широкая лысая поляна, окруженная соснами. Эта поляна – наше футбольное поле. Сосны – это ворота. Мы играем один на один и просто по очереди бьем друг другу по воротам. Папа рассказывает, как играли в футбол во дворе, когда он был маленьким. “Знаешь, какое у нас было правило: три корнера – пеналь”. Я не очень понимаю, о чем он. Я думаю про Чемпионат мира в Мексике. Он только что закончился и все говорят про Марадону, который стал лучшим игроком. Я спрашиваю у папы “как правильно говорить – Марадонов или Марадон?”

В 1987-м году мы с папой бродим по лесу и играем в нашу секретную игру – мы ищем Рукадора. Я сам придумал это имя. Правда я не представляю себе, как он выглядит. Неясно даже, плохой он или хороший, главное его найти. И игра заключается в том, что мы просто ходим по лесу и смотрим везде, нет ли там Рукадора. Но его нигде нет.

Потом я вспоминаю 1992-й год, как папа сидит в большой комнате в продавленном болотно-зеленом кресле, перед ним на журнальном столике тарелка с сосисками и пиво “Гёссер”. Он смотрит “Небеса обетованные” - фильм только недавно вышел, но папа смотрит его уже пятый или шестой раз. Он постоянно цитирует фразы “маманя единоутробная”, “зарплата маленькая, но хорошая” и еще какие-то. Говорит нам с мамой: “да смотрите же, это гениальный фильм”. Мы только пожимаем плечами: “Мы же его пять раз уже видели”.

Потом были годы, которые я помню уже довольно хорошо, и, возможно, из-за этого все они кажутся похожими друг на друга, в них уже нет таких ярких вспышек, которые запомнились лучше всего остального.

К папе часто приходят друзья, они выпивают и он неумело поет любимые песни. “Если кто в гости к тебе пришел, цоликоури поставь на стол…” Еще, когда он выпьет, он любит говорить по-немецки, правда говорит он тоже неумело, но папины друзья не знают немецкого, им нравится, как он говорит. Только один из них сам преподает немецкий – его папины фразы на немецком веселят. Он нам говорит, что записывает за ним ошибки и пересказывает потом студентам.

Летом, в те одинаковые годы, мы с родителями ездим отдыхать на море. Это такое банальное счастье, когда ты с родителями едешь на море.
Еще в эти одинаковые годы я поступаю в медицинский. Правда, папа старался выбрать мне “нормальную специальность”.
Однажды он познакомил меня с настоящим адвокатом, и к нему на встречу пришлось надеть галстук – второй раз в жизни я надевал его на присягу, и больше ни разу. А после встречи с адвокатом я первым делом сорвал с себя галстук, вместе с идеей поступить в юридический. Потом папа водил меня к профессору социологу, чтоб я подумал о соцфаке. Но поступил я в итоге в мед.
Еще в эти одинаковые годы я женился. В 2007-м году у меня родилась дочка, а папе понадобилась повторная операция и химиотерапия. Он лежал на Каширке, я не мог часто его навещать. Я как раз гулял с коляской, когда папа позвонил мне из больницы рассказать, что с мамой он разводится, что у него есть Марина и что они уже несколько лет вместе.

Я стою в храме, а передо мной стоит мать Романа Ивановича. Я не знаю, как ее зовут. Ее пустили из Украины по специальному приглашению. Думаю, помогли военные, Роман ведь раньше работал в военном госпитале. Теперь они прощаются с ним. Три женщины – мать, жена и дочь – всю службу они стоят молча, почти не двигаясь.
А после службы кто-то включает прямо в храме украинскую рождественскую песню. “Добрий вечір тобі, пане господарю, радуйся! Ой радуйся, земле, Син Божий народився!”. И уже во время первых аккордов все трое – мать, жена и дочь – начинают реветь и обниматься. Как будто они накопили в себе этот рёв, а теперь он вырвался у них наружу.

После панихиды я возвращаюсь в Москву. Набираю папе. Он говорит: “Слушай, я с тобой холодно поговорил в прошлый раз. Ты меня извини.” Я отшучиваюсь, говорю, что ничего такого не помню. Я думаю про синюю Вольво, про Марадону и Рукадора, про “Небеса обетованные” и про цоликоури. И говорю “С наступающим, пап. Марине привет.”