Утром у реки было тихо. Я сжимала рыбу в руке – ее тело дергалось и скользило под пальцами. Тело рыбы напомнило мне о резиновом эспандере. Он лежал на полке в гостиной родительского дома, и иногда я мяла его от скуки.
Я поднесла рыбу поближе к лицу. Крючок распорол ей рот, и на жаберную крышку текла кровь. Рыба воняла. Я взялась за основание крючка двумя пальцами и извлекла его из пасти.
Папа подвинул к моим ногам красное пластиковое ведро.
– Кидай сюда.
– А это кто? – я посмотрела на темные плавники.
– Подлещик.
В ведре с водой кружились травинки, я нагнулась и выпустила рыбу в их хоровод. Папа сидел на походном стульчике и смотрел в сторону реки. Я не выспалась – писала всю ночь диплом – и теперь зевала.

Пару лет назад я прочла в одной статье, что рана от рыболовного крючка причиняет рыбе сильную боль, но больше страданий ей доставляет страх. Пойманная рыба мечется из стороны в сторону и бьет плавниками о поверхность воды. В замкнутом пространстве она постепенно выбивается из сил, и ее тело начинает клониться набок. Тишина в ведре означает, что рыба умерла.

Моя удочка лежала на земле, я подняла ее и подошла к ящику для снастей. Подлещик проглотил наживку целиком – нужно было взять другую. На клочке травы возле ящика папа расставил коробочки. Наживка хранилась в потертой упаковке из-под сливочного сыра, на пластиковой крышке под солнцем выгорело изображение бутерброда. Я подобрала ее и отошла к стулу. На мой кроссовок прилетела капля воды из ведра. Рыба еще билась.

Я приехала к родителям в поселок прошлым вечером на пару дней: мы с мамой поужинали на кухне, она расспросила меня про учебу. Позже, когда я вышла из кухни, папа позвал меня из гостиной.
В моей семье нет традиции совместных ужинов – я привыкла, что мы разбредаемся с тарелками по разным комнатам. После моего переезда мама начала предлагать мне есть вместе, когда я приезжаю в гости. Мы вообще стали больше времени проводить в одной комнате. Но папа, как и всегда, уносил свою порцию на столик в гостиной и включал телевизор. Он привык что-то смотреть во время еды.
Я подошла к папе. Мне было непривычно видеть, как он ест: больше руками, чем вилкой, урывками глядя на телевизор. Я отвела взгляд.
– На рыбалку завтра поедем? – папа перекричал рев внедорожника из рекламы.
Машина на экране ехала по лужам, брызги летели из-под колес. Я дождалась конца рекламы и ответила:
– Да, давай.

Я наблюдала за папой, а он – за замершим в воде поплавком. С подлокотника я взяла упаковку с наживкой, открыла ее. Внутри лежали комья влажной земли, в них извивались черви. Я вытащила одного и поднесла к крючку, он был в крови. Червь танцевал в моих пальцах. Острием крюка я проткнула его тельце, и из дыры полезли серые внутренности. Я встала с кресла и подошла к воде.
Река была словно асфальт – серая, рябая, – в ней отражалось небо. По воде расходились круги: рыбы выныривали, ловили с поверхности насекомых. Одну из них я поймаю следующей. Хотелось извиниться, но я молчала. Что тут скажешь? Мне казалось, что я участвую в ритуале жертвоприношения моим отношениям с папой.
По берегу бродили коровы – от копыт земля покрылась ямами, в которых застаивалась вода. Лужицы цвели, в каждой лежала шапочка рыхлой тины. Пахло навозом. На другом берегу росли плакучие ивы с узкими бледными листьями, за моей спиной просыпалась степь. Я чувствовала сырость утреннего берега, промозглую землю. Тело помнило эти ощущения с детства. Тогда я еще не понимала, что причиняю рыбе боль.

Я вспоминаю поездки с семьей к реке. Мы рыбачим, из улова варим уху в котелке на костре, едим ее на ужин с подсохшим хлебом – ветер разносит стук исцарапанных алюминиевых ложек о тарелки. Ночуем на берегу, у меня отдельная палатка. Я лежу в ней и думаю о том, что выловила больше рыб, чем папа, что весь вечер забрасывала удочку в воду без его помощи, без страха брала в руки опарышей и насаживала их на крючок. Я горжусь собой. Опарыши выглядят как рис. Думаю об этом и не могу уснуть. Тонкое одеяло намокло от сумеречной влаги, я мерзну под ним и все время хочу в туалет. Когда я вылезаю из палатки, то вижу звездное небо над туманом. Мир вокруг сырой, черный и безграничный. Не могу ни за что зацепиться взглядом, кажется, что вот-вот куда-то провалюсь. Сажусь на корточки и чувствую себя маленькой и временной. Я проживаю ощущение своей смертности, но еще не понимаю этого.

Папа вскочил со стула, наклонился над удочкой в рогатке. Замер. Я посмотрела на воду – папин поплавок подпрыгивал и тонул. Ждать. Не двигаться. Красная антенна поплавка скрылась в воде, вершинка удилища дернулась. Папа уже сделал подсечку – правой рукой он держал удочку, левой крутил катушку с леской. У берега из воды следом за леской показалась рыба. Ерш. Одна из немногих рыб, которых я могла различить самостоятельно. Папа посмотрел на улов и фыркнул.
Чем для него была эта рыбалка? Всю рыбу мы собирались отдать бабушке на корм кошкам и курицам. Папе нравились жареные караси, но на наши снасти их не поймать. Я вдруг подумала о том, что папа мог ездить со мной на рыбалку по тем же причинам, что и я. 
Папа заметил, что я смотрю на него.
– Чего спим?
Я дернулась. В руке все еще была удочка. Червяк на крючке больше не вертелся и повис. Я замахнулась удилищем, убрала палец с лески и забросила крючок с наживкой в реку.

Не помню, в каком возрасте начала рыбачить. Помню папу с удочкой у реки. Я улыбаюсь, когда он что-то ловит. Дома я часто натыкаюсь на трупы карасей в белой ванне. Мама обжаривает их на чугунной сковороде. Я наблюдаю, как она счищает с боков рыб серебристую чешую, отрезает им головы и плавники, вспарывает брюхи, выскребает внутренности и обваливает тушки в муке, и прошу маму дать мне потрогать рыбий плавательный пузырь. Он почти невесомый и напоминает мне пузырь из жвачки. Иногда папа приносит домой речных раков и сваливает их в ванну. Раки скрипят и клацают клешнями. Мне кажется, что они могут выбраться и вцепиться мне в ноги, поэтому я не захожу туда, пока их не уносят на кухню. Мы ужинаем жареными карасями и вареными раками, и я объедаюсь до тошноты.

Я думаю о том, чем вообще могут заниматься вместе отец с дочерью. Субботнее утро – мы могли бы сходить в кино. Или прогуляться. Посидеть в кафе. Пытаюсь представить нас вместе за столиком в моей любимой кофейне, и образ кажется странным. Даже нелепым. Мы с папой никогда не ходили вдвоем в кино, кафе, на прогулку. Все, что у нас было и есть – это рыбалка.

Следом за папой я выловила ерша. Тельце – не больше десяти сантиметров в длину. Папа засмеялся и достал телефон.
– Ну-ка, позируй. С таким гигантом надо щелкнуться.
Я встала перед папой, прижала удочку к телу и уперла ее основание в землю. Подняла колючего ерша за леску на уровень плеча, улыбнулась. Папа сделал снимок.
В семейном архиве десятки таких фотографий. Я смотрю на себя в камуфляжном рыбацком костюме с рыбой в руке и вижу аватарки мужчин с тиндера. Мы смеемся над такими фото с подругами. Они не знают, что у меня есть точно такие же.

О рыбалке как об убийстве я задумалась на первом курсе. Я поступила в институт и переехала из поселка в город. В начале первого семестра я сидела в холле перед аудиторией, рассказывала одногруппнику о выходных в поселке с родителями. 
– Ты что, – перебил он меня, – действительно этим занималась?
– В смысле? Ты про рыбалку? А что в этом такого?
Одногруппник нахмурился. Скривил лицо. Мне стало не по себе.
– Ну, это убийство. Это же ничем не отличается от охоты. Кровавые развлечения деревенских мужиков за сорок.
Я почувствовала, как загорелись щеки, открыла рот. Легкие словно схлопнулись за ребрами. Я сама превратилась в рыбу. Почему-то мне было важно оправдаться перед человеком, которого я знала неделю.
Я не хотела причинять боль. Ни рыбам, ни червям, ни папе, хотя и не знала, обидится ли он, если я откажусь с ним рыбачить. Я представляла, что мой одногруппник, наверное, в детстве играл с отцом по вечерам в настольные игры. Может, они катались на роликах летом, а зимой на коньках. Мой папа – хоккеист, но меня кататься он так и не научил. Вместо этого он научил меня, как правильно насаживать червей на крючок, а потом выдирать его из рыбьей пасти. Я думаю о песчаных или землистых берегах, пушистом рогозе, ивах и плеске воды, и они перемешиваются с кровью, грязью и вонью чешуи, образуя коллаж моего детства. Я люблю эти воспоминания и стыжусь их одновременно.

Не помню, насколько мы с папой были близки, пока я была ребенком. В альбомах не так много фотографий, где мы вдвоем. Я на них смеюсь, папа улыбается. Кажется, мы отдалились, когда я стала подростком. Я чувствовала, что папа просто не знал, что со мной теперь делать. Все чувствовали себя неловко. Иногда неловкость взрывалась и превращалась в раздражение. Нам не хватало друг на друга терпения. Но у нас получалось сидеть рядом у воды и молчать несколько часов. Так мы и делали.

Папа поймал подлещика чуть крупнее моего, я выловила еще двух ершей. В ведре теперь маялись шесть рыб. Я фокусировалась на одной точке слишком долго – глаза заболели, я теряла из виду свой поплавок в воде. Мне казалось, что я пропускаю поклевку. Я знала, что папа следит за моим поплавком, поэтому терла глаза, смотрела на ивы на другом берегу, чтобы мир перестал расплываться. Иногда рассматривала свою обувь. Носки желтых резиновых сапог были в грязи, ножки стула рядом с ними тонули в земле. Сапоги я купила специально для наших поездок. Комары летели в лицо, и от их писка чесалось тело. Один укусил меня в бровь. Рыбацкий костюм вонял синтетикой и раздражал кожу. Я пыталась вытирать об него руки, но рыбья слизь мгновенно засыхала, покрывала пальцы и ладони пленкой. Слизь создала на коже ламинированную открытку из травинок, чешуек и крупиц земли.
– Будем собираться, – папа встал со стула. – Скоро обед, уже вряд ли что-то поймаем.
– Ладно, – я поднялась тоже. – Заедем в магазин? Сока хочу.
– А мне что за это будет?
– Пап.
За всю жизнь я видела папу серьезным всего пару раз, но веселость не делала его открытым и легким человеком. Казалось, что папа что-то скрывает за каждой шуткой. Или сам прячется в них.
Я встала, подошла к удочке и взяла ее в руки, но папа меня остановил.
– Ты иди лучше в ящик все собери. Тут я сам все сделаю.
Я передала ему удочку и пошла к ящику. Присела, сложила коробочки. Меня волновала упаковка из-под сыра. Я нашла ее у своего стула, сняла крышку и высыпала оставшихся червей на землю. Собранный ящик я потащила к машине – серый УАЗ стоял на сухом участке травы чуть повыше от берега.
Дверца машины скрипнула, повисла на петлях. Я поставила ящик на пол поближе к сиденьям. Остались стулья. Я спустилась к своему, сложила, по пути к машине захватила папин, на пригорке вытерла грязные стальные ножки о траву. Чистыми они не стали. К машине подошел папа со сложенными удочками и ведром.
– Все взяли?
Я посмотрела на место на берегу, где мы сидели пару минут назад. Ямки от стульев терялись в копытных следах. Мы взяли все, здесь больше ничего нам не принадлежало.
В машине пахло ванилином – мы разводили его в воде, натирали раствором кожу. Помогало от мошкары. К дверце подошел папа, распахнул ее и придвинул ведро с рыбой к моим ногам.
– Карауль.
Папа сел за руль, и мы захлопнули двери. Я заглянула в ведро – рыбы показывали мне бока. Папа завел машину. Мы выехали в степь.
Я хотела сказать папе что-то важное, но внутри не было слов. Мы уже отъехали от «нашего» места у реки. Дома он сядет перед телевизором, я пойду в свою комнату.
Рыбы в ведре открывали рты, захватывали воздух жабрами. Они умирали от острия крюка в старом ведре. Я молчала вместе с ними.
Я хотела сказать папе, что люблю его. Что езжу с ним на рыбалку, чтобы эту любовь выразить. Я открыла рот, но не смогла отыскать язык. Рыбы в ведре застыли.
Степь проснулась, и в окне я увидела стадо коров. Оно шло к реке.