Слушая наше дыхание,

Я слушаю наше дыхание.

Я раньше и не думал, что у нас

на двоих с тобой одно лишь дыхание.

«Дыхание». Nautilus Pompilius

Наша квартира проклята. Так сказал мой старший брат, когда после развода уверовал в Бога. Не знаю на счет проклятья, но то, что в каждой комнате кто-нибудь умирал – правда. В одной из них инсульт убил бабушку. В туалете от него же умер дядя Вова. Когда в автомобильной аварии погиб мой брат Антон, в коридоре стоял его гроб. А в зале умер отец – на своем диване. Я потом лежал на нём, смотрел в потолок и пытался осознать, что именно этот потолок с круглой люстрой, в которой перегорело несколько лампочек, – последнее, что он видел.

А потом откуда-то появился телефон – чёрный, советский, с диском. Его нашла бабушка в шкафу среди старых вещей, на сороковой день. Сняла трубку и после протяжного гудка неожиданно услышала голос свахи. Они мило поговорили, посмеялись. Когда связь вдруг прервалась, бабушка набрала ещё раз, но услышала из динамика  лишь равнодушный гул. И только после этого увидела, что провод у телефона болтается обрезанным шнуром, и вспомнила, что сваха уже два года как умерла.

Она привезла телефон к нам в тот же вечер. Всё рассказала, и, обведя взглядом нашу «нехорошую» квартиру, прошептала, что он нам нужнее. Первая мысль – выкинуть его, но что-то подсказывало, что так просто от него не избавишься. Вторая – позвонить ему. Но я не хочу. Что бы я сказал? Мама тоже звонить не собирается. Убирает телефон в коробку из-под обуви и закрывает на балконе.
Утром захожу на кухню и вижу её. Плачет. Брошенная на столе трубка издаёт монотонный гудок. Мама говорит, что звонила не ему, а потом смотрит на меня как-то странно, как будто этим взглядом хочет что-то сказать, и я должен расшифровать это послание.

Умер отец первого февраля. После прощания мы ехали в катафалке. На выбоинах и поворотах голова отца перекатывалась, и можно было подумать, что он ворочается во сне. Мама вдруг достала телефон и сфотографировала его. Помню, меня это очень удивило – кто будет снимать покойника? Эта фотография, наверное, так и осталась в мамином телефоне.  Когда все выходили из машин, я посмотрел на распахнутые двери катафалка. Вот саван откидывается в сторону, и отец садится в гробу... Я моргнул. Саван на месте, он – тоже. Наверное, ветер.

На кладбище были сугробы по пояс, и гроб несли по узкой траншее. Когда его опустили в яму, из толпы за оградой вдруг отделилась женщина и пошла первой к могиле, перелезла через ограждение. Чтобы не провалиться в сугробах, она оперлась на крест, и тот опасно зашатался. Это была тётя Таня — жена моего дяди. Я видел её впервые с его смерти.

После похорон мама звонит тёте Тане и приглашает в гости. За чаем она показывает ей телефон. Тетя Таня запирается с телефоном в одной из комнат. Я стою возле двери и слушаю. После напряжённого молчания тётя Таня плачет, а потом долго смеётся и, судя по едкому дыму, даже выкуривает сигарету. И дядя Вова на том конце, наверное, составляет ей компанию. Если, конечно, у них не запрещено курить.

У дяди Вовы была белая «четвёрка», он нас возил на ней на дачу. После его смерти «четвёрку» утилизировали. Я не раз представлял себе, как это происходит. Вот тяжёлый пресс опускается на машину, сжимается крыша, с мягким хрустом лопаются стёкла, со скрежетом складывается кузов, и от белого «Жигули» остается груда металла. Кажется, что под безжалостным прессом погибала не только машина, но и целая жизнь или даже несколько жизней. Как если бы в момент утилизации в салоне «четвёрки» находились мы все.

Я спрашиваю маму, что она сказала отцу по телефону. Отвечает, что звонила не ему, а Антону.
У меня двое старших братьев. Вернее теперь только один. Максим. Он сейчас мобилизован. Антона я не помню. Он погиб в аварии, когда мне было два. Я расспрашивал маму об Антоне, какой он был, чем занимался, была ли у него девушка... Мама отвечала, что он всегда улыбался, был очень добрым и заботливым сыном. Накопил денег и купил компьютер, смастерил из дерева стул.

– И прям слушался всегда-всегда?
– Ну один раз дневник спрятал с двойками. Получил.
– А где ты была, когда он... ну...
И тут мама закрывалась. Я не расспрашиваю маму, о чём она говорила с Антоном. Пусть это останется между ними.
 Я ни разу не говорил отцу, что люблю его. И он никогда не говорил этого мне.

Всю жизнь отец проработал водителем. Когда приходил домой, ложился на диван и смотрел телевизор. А в выходные отец выпивал и придирался к каждой мелочи. Один раз я не стерпел и вылил остатки бутылки в раковину, а когда отец узнал, то замахнулся на меня. В другой раз, на волне митингов, мы поссорились, и я назвал его «терпилой». А однажды он выпалил, что зря меня родили. Из кухни тогда прибежала мама и в ужасе стала его тормошить – что он такое говорит. Отец наконец опомнился и обнял меня. А я не помню, обнял ли я его.

Когда ему поставили диагноз «рак пищевода», я был с ним. Подумал, что в этот момент нужно быть рядом, что будет неправильно, если он примет этот удар только на себя. Мама ждала дома. Она была к этому готова. Однажды мы лежали с ней на кровати и думали, какая жизнь будет без него, хотя, может быть, было неправильно так думать, ведь он был ещё жив. Мама часто плакала. А я всё никак не мог принять это. Несколько раз говорил в пустоту, что у отца рак, у моего отца рак, говорил, чтобы слышать, чтобы эта фраза наполнила тишину, чтобы была осязаема, а не копошилась в мыслях, но всё равно ничего не чувствовал.

Отцу сделали операцию, и довольно успешную, но она не смогла  исправить его привычки. Он снова стал пить, пил каждый день, потому что на этот раз не было работы, которая его сдерживала, стал пить с утра до вечера, мы начали прятать водку в шкаф, он покупал ещё и стал прятать ее у себя под диваном. Он не переставал курить, каждый день покупал сигареты, а когда он уже с трудом ходил, просил покупать меня, но я говорил, что не буду, не хочу, ни разу не покупал и не буду покупать даже для тебя, потому что скоро, скоро, скоро… И когда вот это «скоро» случилось, он лежал на диване, очень худой, хрипел и дышал так тяжело, что стало ясно, что уже не скоро, а сейчас. И тут я сказал ему, что люблю его. Сказал, но так и не был уверен, что он услышал меня. А потом всё.

И вот я поднимаюсь с кровати и иду к телефону.
Конечно, он был хорошим. Когда не пил. Да и даже когда выпивал, тоже мог быть хорошим. В такие моменты он любил слушать музыку. Всё время просил поставить «Лодочника» Лебединского, или «Пинк Флойд», или Майданова, или ещё что-то такое, и я ставил. А иногда нет, потому что был вредным. Наверное, это я в него.
Снимаю трубку.
Знаешь, что ты ещё не успел сделать? Научить меня водить. Я много раз тебя просил. Но ты в ответ давал мне «Спутник шофёра» за какой-то там год и говорил, что пока не выучу, за руль не сяду. Но я всё равно один раз сел – к тебе на колени. Мы ехали с дачи, и ты вдруг посадил меня на колени и дал рулить. И я рулил. И мимо проносилось поле. И мы были счастливы.
Гудок.
Я многое не успел сказать тебе. Например, что я люблю тебя. Я это сказал, но возможно ты меня уже не слышал, потому что твои глаза смотрели в потолок ты тяжело дышал гладил мою руку руку мамы руку Макса лапу Люськи гладил и взглядом просил нас уйти потому что наверное не хотел чтобы мы видели как ты...
Гудок.
...и мы ушли я зачем-то открыл Авито и стал переписываться с покупателем который хотел купить у меня книги как вдруг зашла мама и сказала что всё ты лежал на диване и знаешь я не помню были ли открыты у тебя глаза когда ты ушёл не знаю важно ли это или нет но помню что кто-то положил тебе на веки монеты чтобы они не открывались хотя они и так больше не откроются никогда-никогда-никогда...
Гудок.
...мама стала звонить участковому а Макс знакомым пасторам благодарил их за молитвы и сказал что теперь ты с Господом а я сидел под столом и кричал не знаю просто кричал и всё не помню уже о чём я тогда думал но сейчас я думаю как же многое я не успел тебе сказать папа а сказать я хотел что я закончил институт с красным дипломом и сейчас учусь в Москве что Макса мобилизовали но с ним всё хорошо что хорошо что ты этого не видишь в смысле конечно плохо что тебя нет но я не знаю что бы ты сказал зато точно знаю что сказал бы тебе я...
Гуд...
Я слышу твоё дыхание. И тоже дышу в трубку. Мы дышим целую минуту. И эта минута кажется бесконечной. А потом связь прерывается, и я вешаю трубку.