– Я не выдержала и ушла с тобой на съёмную квартиру.
Мама смотрит на меня, и я чувствую, что ей до сих пор больно, но вижу совсем другое.
Я вижу папу, который нехотя играет со мной в шахматы. Мне девять, и мы оба ничего в них не понимаем. Но зато он наконец приехал, этот большой человек с добрыми усами и карими глазами. Приехал.
Он принёс мне в подарок розовую коробочку с пазлами. На картинке Мини-маус в красной юбке с крупными белыми горошинами. Кажется, он даже выбирал подарок сам. И собирает теперь сам, вместо меня, потому что пазлы даются мне плохо. Быстро становится скучно и я сажусь играть на ковёр. Устраиваюсь рядом, почти возле папиных ног. А он продолжает, сосредоточенно склонившись над мелкими детальками, которые мы никогда не сложим в картину. Нашу с ним жизнь я тоже никогда не соберу до конца. Но я буду постоянно возвращаться к воспоминаниям, склеивая осколки недолгого семейного счастья.
Татарин. Большой весёлый человек. Хозяин дачи в Лобне, куда я иногда приезжаю погостить на лето. Директор мебельного магазина. Женя. Жефар. Или, как говорит крёстная, Джозеф. Всё это – мой папа.
Украдкой я смотрю на него, пока он складывает вместе детали. Я до сих пор смотрю на него. На фотографию, которую ношу с собой. Или в зеркало: в своем отражении я вижу отца.

– Кызым, у тебя Джефарова душа. – Прижимает к груди шерстяные носки моя татарская бабушка. Папина мама. Мой подарок напоминает ей о сыне.
– Ряхмет, Абика, – говорю я. Больше по-татарски я ничего не знаю. Но знаю, что жизнерадостная девяностооднолетняя Абика почти никогда не плачет. Своё она отплакала на зимнем мусульманском кладбище, где я тщетно искала кресты. «Как нужно себя вести, когда хоронишь папу?»
Я до сих пор не знаю ответ.

Мне десять. Та же дача в Лобне. Я рассматриваю свои босые ноги. Большой палец чуть короче – будешь в семье главная. Абика стягивает с меня хлопковую футболку, и маленький крестик цепляется за ткань и подскакивает на груди.
Скандал.
Забыла, что русская бабушка учила снимать крестик в папином доме. Бабай – суровый татарский дедушка весь из запаха крепкого табака – смотрит на меня так, что лучше бы кричал. Нужно потерпеть до вечера. Только до вечера. Тогда на чёрной блестящей машине приедет с работы папа. Откроет багажник, принесёт много-много пакетов с продуктами, в одном из них для меня обязательно найдётся киндер-сюрприз. И никто не сможет кричать на меня, пока в доме находится папа.

Утро. Я сижу на самом верху винтовой лестницы из тёмного дерева и смотрю, как папа собирается на работу. Он проводит по густым чёрным волосам расчёской, и они ложатся красивой волной. Он закапывает глаза, чтобы снять красноту от недостаточно долгого сна, обязательно берёт с собой мятную жвачку и идёт в гараж к машине. Начинается пытка неопределённостью. Когда он вернётся?
Папа возвращается с работы вечером. На этот раз вместе с ним приезжают две коробки финской водки и один ужасный зам. Мы с двоюродной сестрой зовём его Касатка. Потому что он не старый, но уже седой, он любит пить и не умеет себя вести. Он хищник. Нелюбовь к Касатке – единственное, что нас объединяет.
Касатка спаивает папу. Об этом догадываюсь даже я. Но не догадывается папа.
– Женя всё ещё любит твою маму. Зря она от него ушла. – Хищные глаза смотрят прямо на меня. – Недальновидная у тебя мама. Хоть и красивая, – сально добавляет Касатка.
Я впервые понимаю, что умею ненавидеть. Я ненавижу Касатку. Потому что он прав. Я знаю, что папа не хотел расставаться с мамой.
Я верю, что папу забрал Касатка, растрепал ему нервы, обманул и споил.
Но Касатка не забирал папу.

Мне четырнадцать, теперь я редко бывают на даче. Я стала в семье главной. В семье из меня и мамы. Я оформила пенсию, потому что в мои тринадцать с половиной папу забрал рак. Пенсия называлась «по потере кормильца».
Тогда я действительно думала, что папу забрал рак желудка. Но он только сделал цвет папиного лица жёлтым, раздул его живот, сделал худыми руки и ноги. Он запер его в больничной палате на Каширке. Он заставил его не узнать меня в последние минуты жизни.
Но, в конечном счёте, папу забрал не он.

Шапку носить не модно, поэтому с красными от холода ушами под распущенными, несомненно, папиными волосами, я стою возле ларька с чипсами. Я бездомная. Я не хочу домой, и в школу я тоже не хочу. Но куда отправиться бездомным бродячим девочкам в пятнадцать – я не знаю. Разглядываю прилавок: чипсы, сухарики, пиво в банках и водка. Много-много водки. Финской тут нет, но есть «русский стандарт». Его папа тоже пил.
Я ненавижу водку. Я хочу поджечь ларёк. Поджечь ларьки всего мира и уничтожить не только финскую, но любую существующую водку. И пиво для верности – тоже.
В пятнадцать я думаю, что папу забрала водка.
Но это была не она.

Мне шестнадцать, мир за окном совсем другой. Я слушаю Башлачёва, Янку и Летова. Взрослые дядьки уважительно жмут мне за это руку. Я не понимаю – почему. Я понимаю только, что хочу, чтобы мама помогла мне перестать быть в семье главной. Но она болеет. У меня давно нет папы: с четырёх лет – постоянного, с тринадцати – выходного. У мамы нет человека, с которым она хотела построить жизнь после развода с папой. Не сложилось. У нас такое разное и такое похожее одиночество.
В особенно яростные минуты я думаю, что папу отнял у меня их развод. Я думаю, что виновата мама.
Но тут нет маминой вины.

Плотное красное варенье бесконечно медленно стекает с ложки на оладушек. Бабушка пускается в очередной круг воспоминаний. Доходит до папы. Я уже слишком взрослая, чтобы верить, что кто-то хороший, а кто-то плохой. А вот бабушка слишком пожилая, чтобы этого не делать.
– Я понимаю, что Женя тебе отец и ты его любишь, но они с матерью слишком разные. Разная культура, разная вера. Им не нужно было жениться. Даже подход к жизни – разный. Сколько ему говорили: «Женя, иди к врачу, Женя». А он дотянул до последнего.
Красная капля наконец перестаёт сползать с ложки. Бабушка думает, что в смерти папы виновата его безалаберность. А я вспоминаю, как думала, что виновата я. Но сейчас я уже достаточно взрослая и решаю, что смерть просто случилась, потому что она всегда рядом.

Не так важно, кто забрал папу в прошлом. Теперь он стал моим воспоминанием. И я собираю свой пазл сама. По памяти. И из памяти.
В нём не нет ни Касаток, ни финской водки, ни развода, ни времени, которое в конце восьмидесятых сделало папу сначала престижным человеком – Директором Мебельного Магазина – а потом просто директором, без власти и привилегий, уничтожив его самолюбие.
Я выбираю воспоминание, где только мы с папой.
Онв светлом, чуть мятом костюме собирает картинку с Мини-маус, а я – играю возле него на ковре. За окном лето, и впереди ещё несколько счастливых лет.