Анна гераскина
ДЕНЬ ОТЦА
Я уже околела.
Низкий снова возвращается из дальней комнаты и говорит:
— От дочерей нет. Есть от сестры.
— Нет, не подходит от сестры.
Низкий снова уходит и кричит:
— От жены не надо?
— Нет, не надо.
— А чего? Он неженатый что-ли?
— Мама умерла.
— А.
Низкий возвращается с двумя пластиковыми венками из «елочки».
— Есть от семьи! Вам какой? С красными или синими?
Инна говорит: «Не надо с красными».
— Не надо с красными. С синими.
Инна говорит: «Какой страшный». Я говорю: «Та да».
— Что еще надо? Теща? Коллеги? Цена дешёвая на эти. На те корзины подороже.
Инна говорит: «Баб Света просила корзину от неё и от Николаевны».
— Нам еще корзину, наверное, надо.
— От кого?
— А баба Света нам кто?
Инна: «Не знаю. Соседка?»
— Не знаем.
— От родных и близких тогда, – Низкий выдыхает пар, выуживает из-за пластиковых букетов корзинку с розами, расправляет черную ленточку.
— Димон, неси. Что еще берем?
— Да вроде все.
— Димон, положи еще набор в церквовь. Неси в машину. Гроб уже там, вы поедете с гробом. Короче так – сейчас перекурим и потом в морг.
—Спасибо.
Инна тоже говорит: «Спасибо. До свиданья».
Мы вываливаемся из домика и, пока Низкий, Красавчик и Димон курят с дядей Толей, топчем снег, чтобы не мерзнуть, и дышим лесом.
У Инны совсем тонкие городские ботинки, зато тулуп прикрывает попу. Я, наоборот, в валенках и в куртке-«поддергайке». А вместе мы – одна городская и одна деревенская в каком-то фильме Балабанова про то, как третьего числа второго месяца две сестры приехали за полторы тысячи километров в глухую вятскую деревню хоронить своего отца, хотя на этот месяц у них были совершенно другие планы.
Киров, Подосиновец, Яхреньга.
Конёво, Юг, Луни.
Низкий снова возвращается из дальней комнаты и говорит:
— От дочерей нет. Есть от сестры.
— Нет, не подходит от сестры.
Низкий снова уходит и кричит:
— От жены не надо?
— Нет, не надо.
— А чего? Он неженатый что-ли?
— Мама умерла.
— А.
Низкий возвращается с двумя пластиковыми венками из «елочки».
— Есть от семьи! Вам какой? С красными или синими?
Инна говорит: «Не надо с красными».
— Не надо с красными. С синими.
Инна говорит: «Какой страшный». Я говорю: «Та да».
— Что еще надо? Теща? Коллеги? Цена дешёвая на эти. На те корзины подороже.
Инна говорит: «Баб Света просила корзину от неё и от Николаевны».
— Нам еще корзину, наверное, надо.
— От кого?
— А баба Света нам кто?
Инна: «Не знаю. Соседка?»
— Не знаем.
— От родных и близких тогда, – Низкий выдыхает пар, выуживает из-за пластиковых букетов корзинку с розами, расправляет черную ленточку.
— Димон, неси. Что еще берем?
— Да вроде все.
— Димон, положи еще набор в церквовь. Неси в машину. Гроб уже там, вы поедете с гробом. Короче так – сейчас перекурим и потом в морг.
—Спасибо.
Инна тоже говорит: «Спасибо. До свиданья».
Мы вываливаемся из домика и, пока Низкий, Красавчик и Димон курят с дядей Толей, топчем снег, чтобы не мерзнуть, и дышим лесом.
У Инны совсем тонкие городские ботинки, зато тулуп прикрывает попу. Я, наоборот, в валенках и в куртке-«поддергайке». А вместе мы – одна городская и одна деревенская в каком-то фильме Балабанова про то, как третьего числа второго месяца две сестры приехали за полторы тысячи километров в глухую вятскую деревню хоронить своего отца, хотя на этот месяц у них были совершенно другие планы.
Киров, Подосиновец, Яхреньга.
Конёво, Юг, Луни.
Я думала, что такие конкретные типы вымерли еще в 90-е, но здесь в глубинке, они, видимо, сохранились, купили внедорожник, лопаты и открыли бизнес на местных бабках. Григорьевны, Прокофьевны и Леонтьевны регулярно умирали, а Низкий, Красавчик и Димон их хоронили по праву силы, а поэтому и абсолютной монополии. Дядя Толя говорил, что Низкого называют «барин» и «никто никуда от барина не рыпнется, он тут всякое воротит».
Барин больше походил на борова, даже на боровчёнка. Димон тоже был суров и жирноват. А Красавчика я хорошо рассмотрела еще на кладбище, когда он, подтирая грубой варежкой нос, раскидывал снег, а его братва спорила «будет нормально всё» или «земля осыпется к херам». Красавчик был некрасивым, но из всех мужчин, которых я встретила тут, самым молодым и интересным, а мысли о том, какой он там под громоздкой курткой, меня немного отвлекали.
Потом братки привезли нас в какую-то избу посреди глухого леса. Изба была набита гробами, крестами, венками, пахла табаком и дошиком. А вокруг на километры только сосны и снег, ну может еще олень Серебряное копытце, чтобы по ночам скакать по крыше и высекать из нее золото, серебро и пластиковые цветы.
Мы забрались в «буханку», сели рядом на деревянной лавке, на поворотах нас жутко мотало, и я один раз чуть не свалилась в гроб — Инна придержала. В окошко было видно, как за нами едет наш дядя Толя, который, правда, не дядя, а тоже не совсем понятно кто. Потом наши дороги разошлись – Толя свернул направо и поехал сразу в церковь, а нас выгрузили у морга.
— Заходите, забирайте, — женщина в собачьем платке пихнула ногой полуприкрытую дверь и пошла к Низкому разговаривать. Мы с Инной и Димоном зашли внутрь. Железные полки стояли пустые, только с одной торчали тапки, а с другой ботинки.
— Какой наш? — спросил Димон.
Я не знала, что ответить.
— У вас мужчина, значит вот тот. «Собачий платок» просунула голову в проем и кивнула на ботинки.
— Идите, ждите, сейчас оформим. Коля, неси!
Мы пошли отираться около машины, пальцы на ногах у меня уже отмерзали, зато я знала теперь, что Красавчика зовут Коля. Хотя это меня не грело. Да и в принципе, если бы меня спросили, «как это – похороны», то я бы сказала, что похороны – это холодно. Снаружи и внутри.
Мы снова ехали в «буханке», но на этот раз с отцом. Низкий матюгался, рычал, что из гроба сперли какую-то тюль. Инна вытерла красные глаза, сначала сжалась, нахохлилась в воробушка, а потом всю дорогу держалась одной рукой за меня, чтобы не клюнуть носом, а другой гладила рукав папиного пиджака. Я же смотрела неотрывно на его морщины, на седые лохматые брови, на глаза, закрытые без нас чужой бабьей рукой, на гладко выбритый подбородок, впалые щеки, тонкие губы. А когда мы выходили у церкви, то в замедленной съемке поцеловала его в лоб, потому что наедине мы были в самый последний раз.
Церковь я не очень помню. Я боялась, что накапаю воском на руки и придется терпеть. Меня целовали посторонние пенсионерки и говорили, что отец мой – прекрасный человек, талантливый поэт, примерный семьянин, настоящий хозяйственник, скромный и интеллигентный, «наколол мне на зиму дров». Инна спрашивала, можно ли взять могильной земли и отвезти домой к маме, батюшка отвечал, что едина земля, а я представляла, как нас будут шмонать на таможне.
На выходе ожидали члены поэтического объединения «Родник» и еще несколько дополнительных бабушек в тулупах.
Одна из них, самая молодая, в пальто, набрала воздуха и прочитала с листка:
Владимиру Андреевичу…
Как горе, ночь. Ни звёзд и ни луны.
Лишь манит высь, пустая и холодная…
Где ты сейчас? Какие видишь сны?
Куда летит душа твоя безродная?
Бабки шептались, что она была евойна воздыхательница и хотела замуж.
Не перервать слезы горючей нить
И савана не сбросить белоснежного…
Земля родная, тихая, безбрежная,
Не захотела сына отпустить.
Хлопали. Потом выступала руководительница поэтического «Родника»:
— Владимир Андреевич являлся нашим земляком, но с 14 лет жил на Украине. Чем интересен этот великий человек? Тем, что он никогда не забывал свой край, писал стихи о своей малой родине, стихи-посвящения, и, как он сам говорил, дорожные-проезжие. Он был певцом родной земли. Он был настоящим поэтом. И навсегда останется на литературной карте нашего района и в наших сердцах.
Я нашла взглядом Инну, она закатила глаза. Я улыбнулась ей в ответ и отвернулась ото всех, чтоб успеть запрокинуть голову и смотреть на макушки вездесущих сосен, черкающих такое высокое и такое голубое небо.
Пушма, Пинюг, Октябрь.
Шолга, Ровлино, Луданка.
Барин больше походил на борова, даже на боровчёнка. Димон тоже был суров и жирноват. А Красавчика я хорошо рассмотрела еще на кладбище, когда он, подтирая грубой варежкой нос, раскидывал снег, а его братва спорила «будет нормально всё» или «земля осыпется к херам». Красавчик был некрасивым, но из всех мужчин, которых я встретила тут, самым молодым и интересным, а мысли о том, какой он там под громоздкой курткой, меня немного отвлекали.
Потом братки привезли нас в какую-то избу посреди глухого леса. Изба была набита гробами, крестами, венками, пахла табаком и дошиком. А вокруг на километры только сосны и снег, ну может еще олень Серебряное копытце, чтобы по ночам скакать по крыше и высекать из нее золото, серебро и пластиковые цветы.
Мы забрались в «буханку», сели рядом на деревянной лавке, на поворотах нас жутко мотало, и я один раз чуть не свалилась в гроб — Инна придержала. В окошко было видно, как за нами едет наш дядя Толя, который, правда, не дядя, а тоже не совсем понятно кто. Потом наши дороги разошлись – Толя свернул направо и поехал сразу в церковь, а нас выгрузили у морга.
— Заходите, забирайте, — женщина в собачьем платке пихнула ногой полуприкрытую дверь и пошла к Низкому разговаривать. Мы с Инной и Димоном зашли внутрь. Железные полки стояли пустые, только с одной торчали тапки, а с другой ботинки.
— Какой наш? — спросил Димон.
Я не знала, что ответить.
— У вас мужчина, значит вот тот. «Собачий платок» просунула голову в проем и кивнула на ботинки.
— Идите, ждите, сейчас оформим. Коля, неси!
Мы пошли отираться около машины, пальцы на ногах у меня уже отмерзали, зато я знала теперь, что Красавчика зовут Коля. Хотя это меня не грело. Да и в принципе, если бы меня спросили, «как это – похороны», то я бы сказала, что похороны – это холодно. Снаружи и внутри.
Мы снова ехали в «буханке», но на этот раз с отцом. Низкий матюгался, рычал, что из гроба сперли какую-то тюль. Инна вытерла красные глаза, сначала сжалась, нахохлилась в воробушка, а потом всю дорогу держалась одной рукой за меня, чтобы не клюнуть носом, а другой гладила рукав папиного пиджака. Я же смотрела неотрывно на его морщины, на седые лохматые брови, на глаза, закрытые без нас чужой бабьей рукой, на гладко выбритый подбородок, впалые щеки, тонкие губы. А когда мы выходили у церкви, то в замедленной съемке поцеловала его в лоб, потому что наедине мы были в самый последний раз.
Церковь я не очень помню. Я боялась, что накапаю воском на руки и придется терпеть. Меня целовали посторонние пенсионерки и говорили, что отец мой – прекрасный человек, талантливый поэт, примерный семьянин, настоящий хозяйственник, скромный и интеллигентный, «наколол мне на зиму дров». Инна спрашивала, можно ли взять могильной земли и отвезти домой к маме, батюшка отвечал, что едина земля, а я представляла, как нас будут шмонать на таможне.
На выходе ожидали члены поэтического объединения «Родник» и еще несколько дополнительных бабушек в тулупах.
Одна из них, самая молодая, в пальто, набрала воздуха и прочитала с листка:
Владимиру Андреевичу…
Как горе, ночь. Ни звёзд и ни луны.
Лишь манит высь, пустая и холодная…
Где ты сейчас? Какие видишь сны?
Куда летит душа твоя безродная?
Бабки шептались, что она была евойна воздыхательница и хотела замуж.
Не перервать слезы горючей нить
И савана не сбросить белоснежного…
Земля родная, тихая, безбрежная,
Не захотела сына отпустить.
Хлопали. Потом выступала руководительница поэтического «Родника»:
— Владимир Андреевич являлся нашим земляком, но с 14 лет жил на Украине. Чем интересен этот великий человек? Тем, что он никогда не забывал свой край, писал стихи о своей малой родине, стихи-посвящения, и, как он сам говорил, дорожные-проезжие. Он был певцом родной земли. Он был настоящим поэтом. И навсегда останется на литературной карте нашего района и в наших сердцах.
Я нашла взглядом Инну, она закатила глаза. Я улыбнулась ей в ответ и отвернулась ото всех, чтоб успеть запрокинуть голову и смотреть на макушки вездесущих сосен, черкающих такое высокое и такое голубое небо.
Пушма, Пинюг, Октябрь.
Шолга, Ровлино, Луданка.
Хоронили отца на деревенском старом кладбище аккурат между его родителями дедом Андреем, бабушкой Анной и первым учителем Николаем Ивановичем.
— Как он и хотел. Возле своих.
— Утром надо прийти его будить. У вас будят?
— А я вон там лягу, возле свекрови моей Анны Анатольевны. Земля ей пухом. Тихая женщина.
— Хорошее место, а я возле Сашки моего.
— А Мохова положили прямо на прадеда сверху, места то нет у них, но столько лет пошло, уже можно.
Николаевна показала нам варежкой на березки:
— Вовка мой там, старшенький. Невестка хотела в город забрать, но я не отдала его. Он у меня большой, красивый. В милиции работал, две Чечни прошел.
— А от чего умер?
— А пчела укусила. Отёк, задохнулся и – все. На шашлыки приезжали с Ленкой, на речку, в 2008-м. Ой девки…Две Чечни, девки. Две Чечни…
Борок, Утманово, Щеткино.
Альмеж, Подгорка, Заря.
— Как он и хотел. Возле своих.
— Утром надо прийти его будить. У вас будят?
— А я вон там лягу, возле свекрови моей Анны Анатольевны. Земля ей пухом. Тихая женщина.
— Хорошее место, а я возле Сашки моего.
— А Мохова положили прямо на прадеда сверху, места то нет у них, но столько лет пошло, уже можно.
Николаевна показала нам варежкой на березки:
— Вовка мой там, старшенький. Невестка хотела в город забрать, но я не отдала его. Он у меня большой, красивый. В милиции работал, две Чечни прошел.
— А от чего умер?
— А пчела укусила. Отёк, задохнулся и – все. На шашлыки приезжали с Ленкой, на речку, в 2008-м. Ой девки…Две Чечни, девки. Две Чечни…
Борок, Утманово, Щеткино.
Альмеж, Подгорка, Заря.
На ночь Николаевна накормила меня ухой, поставила у кровати ведро и дала специального чая, чтобы успокоиться.
Я пошла пить его на кухню, чтобы не будить отрубившуюся моментально сестру и не мешать Николаевне молиться.
— У меня от тебя, папа, в наследство досталось расстройство желудка. Я как выпью, то на следующий день с утра бегаю в туалет. Думаешь, как мама тебя вычисляла? Еще у меня от тебя почерк, вернее я «зэ» пишу, как ты, с таким размашистым хвостиком. Во внешности, по-моему, ничего конкретного, только разве мешки под глазами. Категоричность. Ну и еще я пишу. Как ты. Как тебе вообще мои стихи?
— Читабельные.
Николаевна перестала молиться, сестра перестала сопеть и тиканье часов отмерило нам еще немного времени, чтобы послушать как стены трещат на морозе под сорок, как избы взбегают на светлый пригорок, как стайки берёзок на тонких ногах за ними спешат, утопая в снегах…
— Как светятся окна приветливым светом.
— Морозною ночью.
— Я помню об этом.
Я пошла пить его на кухню, чтобы не будить отрубившуюся моментально сестру и не мешать Николаевне молиться.
— У меня от тебя, папа, в наследство досталось расстройство желудка. Я как выпью, то на следующий день с утра бегаю в туалет. Думаешь, как мама тебя вычисляла? Еще у меня от тебя почерк, вернее я «зэ» пишу, как ты, с таким размашистым хвостиком. Во внешности, по-моему, ничего конкретного, только разве мешки под глазами. Категоричность. Ну и еще я пишу. Как ты. Как тебе вообще мои стихи?
— Читабельные.
Николаевна перестала молиться, сестра перестала сопеть и тиканье часов отмерило нам еще немного времени, чтобы послушать как стены трещат на морозе под сорок, как избы взбегают на светлый пригорок, как стайки берёзок на тонких ногах за ними спешат, утопая в снегах…
— Как светятся окна приветливым светом.
— Морозною ночью.
— Я помню об этом.
АННА ГЕРАСКИНА
Работаю в рекламе, редактирую, перевожу с английского.
Пишу стихи и короткую прозу. До 24 февраля 2022 года жила в Харькове (Украина), сейчас живу в Новой Зеландии. Лауреатка премии «Дебют»; лонглистерка «Нацбеста». Публиковалась в журналах СНОБ, «Октябрь», «ШО» (Киев) и многих других. Участница литературных фестивалей и конкурсов – «Пушкин в Великобритании», Ubud Writers And Readers Festival (Индонезия), «Киевские Лавры». Студентка «Школы литературных практик».
Работаю в рекламе, редактирую, перевожу с английского.
Пишу стихи и короткую прозу. До 24 февраля 2022 года жила в Харькове (Украина), сейчас живу в Новой Зеландии. Лауреатка премии «Дебют»; лонглистерка «Нацбеста». Публиковалась в журналах СНОБ, «Октябрь», «ШО» (Киев) и многих других. Участница литературных фестивалей и конкурсов – «Пушкин в Великобритании», Ubud Writers And Readers Festival (Индонезия), «Киевские Лавры». Студентка «Школы литературных практик».