Ксенiя Талан
ПО ШВАМ
Окна заставлены горшками с извилистыми стеблями и лопухами листьев. Уличный шум просачивается внутрь с лучами света как по проводам. Комната наполняется разговорами, запахом сытой земли и летнего дня. Хочется выйти на улицу, бродить дворами без всяких мыслей и цели, растворяясь в воздухе, с тревожным чувством внутри, беспричинного взятого взаймы счастья.
Я ловлю ложечкой блик в горьком вяжущем чае. От фарфоровых стенок отскакивают нестройные ноты. За спиной стробоскопом мигает экран. Раньше телевизор стоял справа на вишневой «стенке», но новый плоский мир не влезает в постсоветское пространство.
Она сидит напротив. Сколько ей сейчас? Каждый раз напрягаюсь, складывая цифры: родила в двадцать пять, плюс двадцать, получается сорок пять, ни много ни мало, достаточно, чтобы постареть и хоть слегка измениться, но я ничего не вижу: ни морщин, ни седых волос. Она застыла, как на старом фото: лицо, что я знаю до мелочей; глаза, которые достались мне в наследство, смотрят на меня из всех зеркал и будут смотреть всю жизнь: тепло ли одета, прилично ли идти в этой юбке или взять что-то не рваное и до колен, и не слишком ли мрачно, Кира, а то вечно ты как на похороны, все черное, ладно зимой, но летом можно что-то и повеселей, ты же молодая девушка, смотри, вот это вроде ничего, а, ну и что, что в цветочек, сейчас так модно, ну мам, ты же знаешь, я не переношу все эти цветочки, пожалуйста, пойдем.
Я ловлю ложечкой блик в горьком вяжущем чае. От фарфоровых стенок отскакивают нестройные ноты. За спиной стробоскопом мигает экран. Раньше телевизор стоял справа на вишневой «стенке», но новый плоский мир не влезает в постсоветское пространство.
Она сидит напротив. Сколько ей сейчас? Каждый раз напрягаюсь, складывая цифры: родила в двадцать пять, плюс двадцать, получается сорок пять, ни много ни мало, достаточно, чтобы постареть и хоть слегка измениться, но я ничего не вижу: ни морщин, ни седых волос. Она застыла, как на старом фото: лицо, что я знаю до мелочей; глаза, которые достались мне в наследство, смотрят на меня из всех зеркал и будут смотреть всю жизнь: тепло ли одета, прилично ли идти в этой юбке или взять что-то не рваное и до колен, и не слишком ли мрачно, Кира, а то вечно ты как на похороны, все черное, ладно зимой, но летом можно что-то и повеселей, ты же молодая девушка, смотри, вот это вроде ничего, а, ну и что, что в цветочек, сейчас так модно, ну мам, ты же знаешь, я не переношу все эти цветочки, пожалуйста, пойдем.
Сейчас такими никого не удивишь, мода вернулась. Мода вернулась, а он нет.
Получается, в моем лице ничего моего нет, а все либо ее, либо его, хотя она считает что ее, не делится ни с кем, как обычно, а он давно ушел, чтобы никогда больше с ней не спорить, а может по другой причине, я не знаю наверняка.
Этот ЛДСП-монстр, вишневое чудовище, в дальнем углу своего чрева хранит две вещи, которые от него остались: высохшую тару чернил – я спрятала подальше, чтоб она не нашла и не выкинула, и два фотоаппарата в кожаных чехлах модного цвета кэмэл, которые ей стало жалко. Сейчас такими никого не удивишь, мода вернулась. Мода вернулась, а он нет. Его отец тоже однажды не вернулся, может поэтому он решил, что отцам так положено – уходить.
– Ну, как ты обустроилась?
Представь – белые оштукатуренные стены, шершавой «елочкой» паркет, обеденный стол на колесиках, у нас с тобой тоже такой есть, только у нас с жестяными поддонами столешниц и росписью под хохлому, а там две тонкие пластмасски под дерево и хромированные стойки. Пол буду циклевать, не поверишь, сколько стоит, но хозяин обещал скинуть половину, так что вроде и ничего. Стены пачкают мелом, придется красить, хочу одну цветом, а напротив обои, уже присмотрела, там рисунок как будто бусинки на ниточках – желтые, зеленые и цвета морской волны, я люблю такой, хотя сейчас не говорят «морской волны», сейчас говорят «тиффани»; ну, пусть будет «тиффани», но морской волны приятней звучит.
– Нормально.
Дзыньк-дзыньк, размазываю блик по чайной глади, воронка торнадо в чашке, кручу-кручу и отпускаю ложку, и она дзыньк-дзыньк-дзыньк (отобьешь края!) и застывает, целясь черенком в окно. Говорят, в центре торнадо почти безопасно, просто кучи обломков и пыли, которые вертятся вокруг тебя. Главное – оставаться внутри, не пытаться выйти, двигаться вместе с торнадо, иначе захватит, поднимет вверх, раскрутит и выплюнет за десятки километров от места, где ты был.
Этот ЛДСП-монстр, вишневое чудовище, в дальнем углу своего чрева хранит две вещи, которые от него остались: высохшую тару чернил – я спрятала подальше, чтоб она не нашла и не выкинула, и два фотоаппарата в кожаных чехлах модного цвета кэмэл, которые ей стало жалко. Сейчас такими никого не удивишь, мода вернулась. Мода вернулась, а он нет. Его отец тоже однажды не вернулся, может поэтому он решил, что отцам так положено – уходить.
– Ну, как ты обустроилась?
Представь – белые оштукатуренные стены, шершавой «елочкой» паркет, обеденный стол на колесиках, у нас с тобой тоже такой есть, только у нас с жестяными поддонами столешниц и росписью под хохлому, а там две тонкие пластмасски под дерево и хромированные стойки. Пол буду циклевать, не поверишь, сколько стоит, но хозяин обещал скинуть половину, так что вроде и ничего. Стены пачкают мелом, придется красить, хочу одну цветом, а напротив обои, уже присмотрела, там рисунок как будто бусинки на ниточках – желтые, зеленые и цвета морской волны, я люблю такой, хотя сейчас не говорят «морской волны», сейчас говорят «тиффани»; ну, пусть будет «тиффани», но морской волны приятней звучит.
– Нормально.
Дзыньк-дзыньк, размазываю блик по чайной глади, воронка торнадо в чашке, кручу-кручу и отпускаю ложку, и она дзыньк-дзыньк-дзыньк (отобьешь края!) и застывает, целясь черенком в окно. Говорят, в центре торнадо почти безопасно, просто кучи обломков и пыли, которые вертятся вокруг тебя. Главное – оставаться внутри, не пытаться выйти, двигаться вместе с торнадо, иначе захватит, поднимет вверх, раскрутит и выплюнет за десятки километров от места, где ты был.
Мне семь, и я живу в центре торнадо. Вокруг равнодушно вращается взрослая жизнь, засасывая в вихрь все, что мне дорого, отрывая от стен куски обоев, разламывая в щепки пол, сдирая занавески, разбивая люстры в колючую пыль, и вот уже я живу в новой квартире, то есть в той же, но совсем другой. С нее острым шпателем соскоблили все неудобное – несложившийся брак, смерть прабабушки, дедушкину новую семью, и осталась только я посреди чуждых стен в цветочек, яркой мебели, новой скрипящей обстановки, которую придется любить.
– У тебя все есть? Может нужно что-то, посуда, приборы, бытовое что-то?
У меня все есть. В моей меловой комнате без ничего есть все, чтобы собрать по кубикам свой маленький мир и быт – четыре спортивные сумки на полу: шкаф, кухня, письменный стол и кладовка. Мы так делали в детском саду, выбирали скученные кусты сирени и играли в дом. Палочки были ложками, листья – тарелками, выступ ствола – табуреткой, а готовили прямо на земле, мешая ее как суп.
– Нет, у меня все есть, спасибо. Если что-то понадобится, я куплю.
Я куплю. Я теперь все могу купить, только мне ничего не надо. А раньше – так много всего! И ей, и мне хотелось. Голод по красивым вещам, по радости, которую они дарят, пусть и ненадолго, уверенности, другой версии себя, которая так и не состоялась, но которую можно нарисовать. Помадой – улыбку на губах, тенями подсветить глаза, в уши – блестящие камни, на плечи густой мех, и вот мы уже как будто не сводим концы с концами, мать-одиночка и подросток-дочь, которая живет в мире одноклассников с новыми телефонами и вещами из магазинов с примерочными, а не картонкой на бетонном полу вещевого рынка; одни в пустой квартире лежим в обнимку закутавшись в плед с книгами в руках, у нее – Каренина, у меня граф Монте-Кристо, греем друг друга, понимая, что ни у нее, ни у меня никого больше нет.
У меня все есть. В моей меловой комнате без ничего есть все, чтобы собрать по кубикам свой маленький мир и быт – четыре спортивные сумки на полу: шкаф, кухня, письменный стол и кладовка. Мы так делали в детском саду, выбирали скученные кусты сирени и играли в дом. Палочки были ложками, листья – тарелками, выступ ствола – табуреткой, а готовили прямо на земле, мешая ее как суп.
– Нет, у меня все есть, спасибо. Если что-то понадобится, я куплю.
Я куплю. Я теперь все могу купить, только мне ничего не надо. А раньше – так много всего! И ей, и мне хотелось. Голод по красивым вещам, по радости, которую они дарят, пусть и ненадолго, уверенности, другой версии себя, которая так и не состоялась, но которую можно нарисовать. Помадой – улыбку на губах, тенями подсветить глаза, в уши – блестящие камни, на плечи густой мех, и вот мы уже как будто не сводим концы с концами, мать-одиночка и подросток-дочь, которая живет в мире одноклассников с новыми телефонами и вещами из магазинов с примерочными, а не картонкой на бетонном полу вещевого рынка; одни в пустой квартире лежим в обнимку закутавшись в плед с книгами в руках, у нее – Каренина, у меня граф Монте-Кристо, греем друг друга, понимая, что ни у нее, ни у меня никого больше нет.
На полках стеллажа – фотографии в рамках. Киев, Сочи, Кисловодск, Туапсе. На первой мне четыре, на последней – шесть. Два года в погоне за солнцем, бежать и не слышать, что она еще молода, а Кире нужен отец, что женщине тяжело одной, что она, конечно, не справится, ведь не смогла сохранить семью и дочь не сохранит. Камень в огород, на шею и за пазуху.
Одну я забрала с собой, когда съезжала. Там мы в гостях у дедушки и его жены. Стол ломится от еды и народа. В этой новой семье так много лиц. Их пятнадцать, нас трое, точнее, двое, потому что он уже не с нами, а с ними, может, не полностью, но где-то посередине, или на три четверти, но точно ближе к ним. Не знаю, зачем, но нам всегда дают понять, что мы лишние. Мы – напоминание, что муж любил другую женщину. Они – что наша семья пошла по швам. Мы как расползшееся одеяло, держимся друг за друга тонкими нитями, они рвутся беззвучно, и мы не слышим, а когда понимаем, посреди полотна – дыра.
– Ты заедешь в гости, посмотреть?
– Конечно, заеду!
– Хорошо. Я буду рада. Приезжай.
Одну я забрала с собой, когда съезжала. Там мы в гостях у дедушки и его жены. Стол ломится от еды и народа. В этой новой семье так много лиц. Их пятнадцать, нас трое, точнее, двое, потому что он уже не с нами, а с ними, может, не полностью, но где-то посередине, или на три четверти, но точно ближе к ним. Не знаю, зачем, но нам всегда дают понять, что мы лишние. Мы – напоминание, что муж любил другую женщину. Они – что наша семья пошла по швам. Мы как расползшееся одеяло, держимся друг за друга тонкими нитями, они рвутся беззвучно, и мы не слышим, а когда понимаем, посреди полотна – дыра.
– Ты заедешь в гости, посмотреть?
– Конечно, заеду!
– Хорошо. Я буду рада. Приезжай.
КСЕНiЯ ТАЛАН
РОДИЛАСЬ В ПЕТЕРБУРГЕ В 1990-М ГОДУ.
Закончила архитектурно-строительный университет. Через пять лет решила сменить профессию. Случайно попала в журналистику и четыре года работала внештатным автором питерской интернет-газеты. Этот опыт подтолкнул писать прозу. Училась в мастерских Майи Кучерской, Ольги Брейнингер, Александра Стесина, драматургов Маши Все-Таки и Полины Коротыч.
Куратор литературного сообщества КЛКВМ и ридер одноименного веб-зина.
Куратор литературного сообщества КЛКВМ и ридер одноименного веб-зина.
Другие рассказы
АННА ГЕРАСКИНА
АННА ОРЛОВА