Папа бывает оригинальным. В начале двухтысячных он расхаживает по Москве в ковбойской шляпе, замшевом рыжем жилете и галстуке-боло с серебряной брошкой. Он берёт меня с собой в обшарпанный офис, где на столе разложены марки под тонкой плёнкой. Папа знает в них толк, он так и познакомился с мамой: ездил за редкими экземплярами на поезде, а мама работала проводницей. Дальше мы отправляемся на «Горбушку»: с пересадками по голубой ветке до «Багратионовской», заходим в гудящий улей и копаемся в развалах. Папа покупает компакт-диски, а дома упаковывает их в коробки из-под зефира и отправляет почтой в Америку. Так американцы слушают нашу музыку, а папа получает настоящую ковбойскую шляпу и замшевый рыжий жилет.

Папа бывает азартным. В девяностые по вечерам к нам домой приходят его друзья: усатый Слуцкий, гигантского роста и ширины, и маленький юркий Костик. Они садятся за стол в тесной гостиной, достают карты и расписывают пулю. К пяти годам я знаю, что нужно показывать прикуп и нельзя перезакладываться. Двенадцать лет спустя человек, в которого я влюблюсь с первого взгляда, скажет мне в шутку: возьмём тебя купаться, если сыграешь с нами в преф. И я сыграю.

Папа бывает волшебником. Мама на рынке торгует колготками, которые бабушкина знакомая еврейка выносит с завода, а сама бабушка стоит в очередях за колбасой и детскими ботинками. Вечером мы женским трио едим картошку на тесной кухне, когда вдруг возвращается папа. В полутёмной прихожей – метр на два с половиной – он протягивает мне длинную хрустящую упаковку. Мармеладные часы, с ремешком, от красного к тёмно-синему с зелёным циферблатом и стрелочками. Ремешок даже можно застегнуть на запястье. Я съем их только через неделю, и это будет самый вкусный мармелад в моей жизни.

Папа бывает вспыльчивым. Мама притащила со склада видеокассет невзрачного котёнка, и тот ссыт по углам. Предвидя очередную диверсию, папа хватает его за шкирку и орёт на бедолагу так, что уши прижимают все: и котёнок, и я, и мама. Он орёт, а котёнок мочится ему на тапки. На следующий день диверсант вернётся на склад, где вскоре отъестся и будет лениво гонять мышей, а папа сразу после развода с мамой заведёт сначала двух «британцев», потом бродяжку, потом мейн-куна и займёт их портретами половину стен в квартире. А мне будет обидно, что в их ряду так никогда и не появится моя фотография.

Папа бывает ребёнком. Незадолго до их с мамой развода мы идём в детский мир выбирать подарки на Новый год: гигантское здание в центре Москвы, несколько этажей игрушек, оно блестит и мигает жёлтыми гирляндами. На витринах только появились Барби и тамагочи. Я хочу и то, и другое. Барби получаю сразу: у неё розовый блестящий рыбий хвост и перламутровые звезды на липучках в волосах. А тамагочи папа забирает себе и играет в него два дня. Он, конечно, вернёт мне его, когда наиграется сам, и я заберу зелёный кругляш с собой в Питер, где неудачно поменяюсь им с одноклассницей на книжку. С трудом, но я верну его и буду заботиться о нашем с папой «питомце» ещё несколько лет, пока он окончательно не потеряется в переездах.

Папа бывает нетерпеливым. Он грузный и невысокий, а ходит так, что не угонишься. Мы едем в метро, до которого я почти бегу, едва поспевая за папой. От тамагочи осталась одна серебристая цепочка с шариками. Кручу её в руках, даже не помню, куда мы едем. Ноги, когда сижу, не достают до замызганного пола в вагоне. Цепочка вдруг выскальзывает из рук и проваливается в стык между сидениями. Нам выходить. Папа торопится, а я умоляю найти цепочку. Мы выходим – нет времени. У меня будет ещё много цепочек, с шариками и без, но я буду помнить именно ту.

Папа бывает увлечённым. Иногда встанешь в три утра пописать, а из-под двери в папину комнату растекается тёплый свет и тихо клацает мышка. В раковине на кухне – тарелка со следами эклера. Заглянешь за дверь: папа играет в стратегию, я её знаю, называется «Toonstruck», там ещё молодой Кристофер Ллойд в главной роли. «Можно я тут посижу?» – тихо спрашиваю, садясь за папиной спиной на диван. Кивок. Клацает мышка. Нужно раскачать котёл, чтобы герой выпрыгнул до того, как заживо сварится. Тихо. Хорошо.

Папа бывает весёлым. Когда смотрит чёрные комедии в духе «Семейки Адамс» и покашливает от смеха. Сидим с ним на диване, мне четырнадцать, он раскуривает трубку, плывёт по комнате вишнёвый дым. «Будешь?» – протягивает мне, не глядя. К тому времени мы с мамой уже шесть лет как переехали в Питер, и с папой видимся два раза в год: зимой и летом. Я соглашаюсь, это ведь, наверное, сблизит нас. Дым горький и горячий, тёплым комком скользит в желудок и выскакивает через ноздри. Фильм становится смешнее. Я буду курить трубку ещё три года, пока не закончу школу.

Папа бывает щедрым. На четырнадцатый день рождения дарит мне фотоаппарат: цифровой, дорогой, с жк-дисплеем. Это я попросила. Каждое наше летнее путешествие папа берет с собой «зеркалку», снимает впечатляющие закаты и отражения в зеркалах. Мне же нужна собственная камера, чтобы он тоже оставался на снимках,с ними я смогу вернуться в наши общие счастливые дни. Я случайно разобью этот фотоаппарат тем же летом, на концерте, ударив дисплеем о пластиковый стул, но папе об этом не расскажу. Да и общих путешествий у нас больше не будет – я выросла.

Папа бывает жестким. Я звоню поздравить его с днём рождения и добавляю: «Кстати, я замуж выхожу». «Хорошее дело браком не назовут», – отвечает папа, который после развода с мамой снова женился. Пять лет спустя он звонит на Новый год, и я говорю: «А у тебя будет внучка». Он хмыкает и отвечает: «Тебя поздравить или посочувствовать?». Моя дочка родится очень похожей на него, и тогда я впервые пойму, сколько у нас общего.