«Мтацминда», «Светицхавели», выхватываю из памяти знакомые слова. Перебираю их сейчас, как чётки. И захожу на новый круг.
Пузырьки фонтана у Шота Руставели. Густое сливовое ткемали. Кипарисовые шишки пахнут виноградом. Нежные листья кинзы разбросаны по блюду с горячим лобио. Сладкий шипучий тархун. Тягучий золотистый сулугуни. Разноцветные воды Логидзе в гранёных стаканчиках. Ещё мягкий лаваш, разломанный надвое бабушкиными руками. Кукурузная лепешка: кормлю ею деревенских собак, ты сердишься.
Пап, ты не можешь не помнить, как мы спускались по колючим кустам от Джавари, как я села рисовать на тёплых ступенях, дети меня обступили, что-то спрашивали, а ты стоял рядом и переводил.
До сих пор жалею, что я не учила грузинский. Мама считала, что в жизни он мне не пригодится. Но мы ведь могли ей не говорить.

За полтора часа до морга.
Половинка убывающей луны крошится между облаками. Я только с поезда и сразу к нему. Поднимаюсь на третий этаж, звоню в его дверь, никто не открывает. Я еще не знаю, что за дверью уже никого.
Ты красивый, благородно седой, широкий лоб, тёплый взгляд, всегда в очках, отрастил бороду, тебе идёт. Светлая куртка, рубашка в мелкую клетку, походка бывшего футболиста, неизменная сумка через плечо, газета в руке свернута в трубочку.
Наверное, вышел пораньше прогуляться. Полутёмный двор. Поднимаю голову, ищу твое окно и сразу звонок, незнакомый номер, называют мою фамилию.

В морге.
На тележке лежит чёрный пакет с человеческий рост, молния закрыта до самого конца. Мой отец сейчас там, но я в это не верю.
«Экспертиза показала суицид, вскрытие произведено, личность установлена, распишитесь», - женщина буднично заполняет бланк.
Я стою у стола, за ним тележка, на тележке тёмный пакет.
Ставлю подпись. Выхожу. Ищу в пепельном небе солнце. Не шевелюсь.

За три дня до морга.
Кричу, колочу тебе в дверь. «Я вызвала врача, сейчас приедут, поставят тебе капельницу». Ты закрываешь руками лицо, как будто прячешься, смеешься, плачешь. «Какая капельница, у меня в голове радио, они постоянно со мной говорят». Ты лежишь на скомканном сером белье.
Нарколог отводит в сторону: «Слушайте, вызовите ночью ему скорую, вам надо попасть через 03 в психиатрическую, у него белая горячка в острой фазе, ночью будет приступ, это опасно, поверьте моему опыту».
Ночью примчалась скорая, два санитара, доктор. Тебя как преступника поволокли. Ты попытался ухватиться за дверной косяк, обернулся и посмотрел на меня. А я как будто рухнула в шахту, задохнулась и только звук. Карета скорой помощи отъезжает от подъезда.
В твой следующий приступ меня рядом нет, никого нет. Только на полке в шкафу откуда-то есть бельевая верёвка.
Полупустая бутылка мутной чачи так и осталась на столе. И очки. Ты их снял, будто пошёл спать. Ты перед сном всегда кладешь очки на стол. Аккуратно, стёклами вверх.

Полтора года до морга.
Старая больница, решетки на окнах, потемневшие вены деревьев, главврач отделения разъясняет мне что-то про алкогольный психоз. Спрашиваю, когда смогу забрать отца домой. Отвечает: когда закончится курс уколов.
Пап, помнишь чурчхелу которую бабушка нам в посылке присылала, с тех пор я такой больше не встречала. Нанизанный на нитку фундук просвечивался сквозь загустевший виноградный сок.
Бабушка всё в газетные листы заворачивала, а я потом их рассматривала. Незнакомые буквы разбегались по страницам. Мне хотелось бежать за ними, ловить, разгадывать. Грузинский язык такой прекрасный. Почему ты меня не учил на нём читать?
Ты снимаешь очки, глаза покраснели и слезятся. Наверное, из-за этих уколов. Пытаешься положить очки на край стола, руки не слушаются, вздрагивают непроизвольно, резко.
- Папа, помнишь, как-то бабушка хотела приготовить сациви и попросила принести грецких орехов.
А ты вместо них принёс мне чурчхелу. Мягкую, густо-розовую.