Я кряхчу, натягивая ботинки возле входной двери.
Мама выглядывает из кухни. Руки и щека у нее в муке – печет шарлотку. Обычно мама готовит ее осенью, когда дедушка привозит в огромном, кожаном чемодане яблоки из своего сада. Он везет их на поезде почти сутки. Часть из них доезжает до нас с подбитыми, гниющими боками. Мама вздыхает, что яблоки жалко. Папа ругается, что чемодан тяжелый – зачем дед его тащит, спина же больная. я прячусь в этом пропахшем яблоками кожаном «гиганте».
Сейчас зима. Дедушкин сад укрыт снегом. Папа – в командировке. Она длится уже несколько месяцев, и неизвестно, когда закончится. Папа звонит нам раз в две недели. Связь часто прерывается. Еще он шлет письма. Они всегда опаздывают, и я вновь и вновь перечитываю то, что папа и так рассказал по телефону. Ответные пишет мама, не знаю о чем. Я только в конце карябаю: «Папа, я тебя люблю». Почерк у меня никудышный.
– Ты куда? – строго спрашивает мама, смотря на часы. – Обед скоро.
– Я к Катьке, у нее поем, – говорю. Открываю дверь.
– Что за привычка есть в чужих домах! Поешь дома! 
Мама не любит, когда я обедаю в гостях. Говорит, что я их объедаю. Хотя, у Катьки много еды. Даже вазы с конфетами всегда полные.
– Ну мам, – канючу. – Опаздываю. Не буду у них, потом поем, хорошо?
И выскакиваю за дверь.
– Шапку надень, ухо продует! – кричит мама вдогонку. Я киваю, хоть она меня и не видит. Но шапку держу в руке. Кто в десять лет их носит? Тем более, на мне они все сидят криво, будто мое лицо – вытянутый гриб. Вот шляпа, наверно, красиво бы смотрелась… Я видела такие в журналах. Но кто мне ее купит?
Я скачу по ступенькам, чередую ноги, словно прыгая в классики. На первом этаже замираю – выйти через основной вход или через «черный»… К Катьке ближе через основной, но его видно из нашего окна. Мама точно будет смотреть – надела ли я шапку. Лучше обойти через «черный», там не заметит.
Катька встречает меня возле своего подъезда. Ее шапка, как и моя, засунута в карман. Только у нее в карман красивой дубленки с муфточкой, а у меня – в дутую куртку болотного цвета, еще и на размер больше. «На вырост» – всегда напоминает мама на рынке.
– Чего так долго? Час уже жду… – Катька, как всегда, преувеличивает, но я ей этого не говорю. Она такая упрямая, все равно не переспорю. – Мама на почту просила зайти, письмо отправить.
На почту так на почту. Она близко – минут пять и на месте. Мне нравится там открытки рассматривать. Сейчас в витринах новогодние, красивые. Может для папы выберу.
Пока Катька бросает письмо в ящик, я торчу у витрины. Открыток мало – видимо, раскупили. Но возле телеграфистки лежит стопка газет с программкой. Ищу по карманам монетки – две по пять.
– Дайте, программку, пожалуйста! – Протягиваю их в окошко. Мне отдают газету.
– Зачем ты ее взяла? Намокнет от снега. – Катька щурится. Ей прописали очки, но она их не носит. Катька красивая, зачем ей очки?
– Под куртку спрячу. – Папа всегда покупал программку, а потом мы обводили – он красной ручкой, а я – зеленой, – что хотим посмотреть. Иногда кружки совпадали, и мы смотрели фильм всей семьей.
– Помнешь. Пошли, занесем к тебе. Горе луковое! – Катька старше меня всего на полгода, а ведет себя – будто на год. Вечно так, покровительственно. Но я не обижаюсь – она же не со зла, просто вредная. Да и дружим мы с ней уже три года, с самого первого класса!
– Ой, я ключ забыла! – вспоминаю возле дома.
Звоню в домофон.
– Это я! – кричу, услышав, как мама подняла трубку. Она молча щелкает кнопкой, и дверь открывается.
Мы с Катькой соревнуемся, кто быстрее добежит до моего четвертого этажа. Я выигрываю – в куртке легче бежать, чем в дубленке. Изо всех сил колочу в дверь, разгоряченная бегом.
Дверь открывает папа. Я замираю. Смотрю на него, в старых джинсах, в его военном свитере. Его не должно быть здесь. Он звонил в прошлое воскресенье и говорил, что на Новый год их не отпустят. Я вышла из дома меньше получаса назад. Так откуда же он здесь улыбается.
– Папа! – Висну на нем, вцепившись, как обезьяна. Проверяя, что мне это не снится. – Папа.
Свитер колет мне щеку. Надо слезть. Я – большая и тяжелая. Но я только крепче прижимаюсь к нему.
Где-то позади ахает Катька. Смеется мама. Мне плевать на них.
– Папа… – выдыхаю и начинаю реветь.
– Ой-ей, что за сырость. Ты же говорила, что больше не рева! – Папа так и заносит меня в дом, опускается вместе со мной на банкетку и вытирает слезы.
– Тебя. Нет. – Реву дальше.
– Как нет? Вот он я! – Папа хохочет. – Это тебя нет! Прихожу, спрашиваю – где моя козявка. А тебя нет.
– Вы с ним разминулись, – добавляет мама. – Он буквально через минуту после тебя зашел. И как вы на лестнице не встретились? Ты, наверно, через «черный» вышла. Кате домой позвонили, а Нина говорит – вы на почту ушли. Ладно, давайте уже за стол. Катя, раздевайся.
Садимся за стол. Мама с Катькой обсуждают школу. Папа шутит и ест шарлотку. Я молчу и думаю, что теперь можно не загадывать: «Пусть папа вернется». Лучше – пусть больше не уезжает.

***
«Полежи со мной» – прошу. Папе неловко. Мне – двенадцать и лежать со мной в узкой кровати ему неудобно. Но мне очень хочется. Он кое-как размещается рядом, гладит по голове, пока я не засыпаю. Знала бы, что его не станет через пару месяцев – просила бы лежать чаще. И называть «козявочкой», даже при одноклассниках. А тогда злилась – взрослая же.
Москва, вокзал. Папа едет к месту службы, мы с мамой к ее родителям – еще отдыхать. Ссоримся из-за ерунды, он нас не обнимает, а мы не провожаем его до вагона – надо бежать на автобус. Эту уходящую спину помню до сих пор. Больше мы его не видели. Папу привезли в закрытом гробу. Друг семьи, что до этого привез мне мою первую гитару, – папа гордился, что я играю. Он вообще мной гордился, хоть и не часто хвалил.
«Дима, там точно он?» – спрашивала мама друга возле гроба. Он только крепко нас обнимал. Какая-то часть меня до сих пор думает: «Папа просто ушел там, на вокзале». Как в наших любимых с ним «В бой идут одни старики»: «Для нее Ромео еще живой». Для меня мой папа – тоже.