Чемодан одиноко катился на багажной ленте аэропорта Внуково, пока я отвечала на вопросы пограничника. В Германии живу постоянно. Прилетела на две недели, чтобы продать квартиру. Жить буду у родителей. Вот их адрес. Спасибо, до свидания.
Папа ждал возле машины: обнял, закинул мои вещи в багажник, и мы поехали. Я вынула заглушку для ремня безопасности и пристегнулась. Папа привычно усмехнулся, что я зануда и немка. Уже восемь лет в каждый мой приезд мы повторяем этот разговор.
Мама решила выжать все из моего приезда и отправила сначала перебирать ящики стола в моей старой комнате, потом шкаф с одеждой и гараж. Они с папой подумывали о продаже и своей недвижимости и она хотела убедиться, что там не было ценных для меня вещей.
Папин гараж был складом нужного и ненужного. Там можно было найти все: от старых документов до нового велосипеда. Папа всегда был сентиментальным и запасливым, его гаражные сокровища стали для меня капсулами времени.
Папин первый пейджер и толстая золотая цепочка. Эти вещи у него появились в тридцать, после того, как он открыл первый бизнес. Остроносые туфли и кожаная куртка. Он курил Кэмел и пах, наверное, Олд Спайсом. У папы кудрявые черные волосы, нос с лёгкой горбинкой, и улыбался он больше глазами, чем губами. В хорошем настроении папа щелкал пальцами в такт одной ему известной музыке. Он вёл меня за руку в первый московский Макдональдс, а я беззубо улыбалась и была готова лопнуть от гордости за него: мне папа казался самым красивым, стильным и смелым. В моей шестилетней жизни пока не было проблемы, которую он не мог бы решить.

Зажигалки Zippo, мобильный телефон-кирпич и хвост неизвестного животного, приделанный к ключам от машины. Папе тридцать пять, его бизнес успешен, но иногда нам поджигали дверь квартиры, и мы срочно уезжали в отпуск, а когда возвращались, в школу меня провожал водитель. У папы появлялись любовницы, которых он совсем не скрывал от меня. С одной из них мы ходили в дельфинарий и фотографировались на полароид. Придя домой, я показывала фотографии маме. Папа обижался на меня и говорил, что в разведку меня не возьмёт, потому что я не умею хранить секреты от мамы. «Понимаешь, — он шумно затягивался сигаретой, — есть личная жизнь, а есть семейная. Не путай одно с другим». Мне было одиннадцать, и о личной жизни я знала только из «Санта-Барбары».
Мой аттестат за девятый класс. Папе тогда было тридцать семь, почти столько же, сколько мне сейчас. В тот год он потратил все семейные накопления и деньги фирмы на геологическую экспедицию по поиску месторождений золота в Эфиопии. Они бурили скважины, брали пробы грунта, но ни золота, ни денег фирма не получила и обанкротилась. В мае папа вернулся из Эфиопии уничтоженным. За окном нашей московской квартиры зацвела черёмуха. Ненавижу и сейчас этот запах. В день после папиного возвращения я пришла из школы пораньше: у нас был устный экзамен по истории, и я сдала его одной из первых. Папа не сразу открыл входную дверь и казался недовольным тем, как я рано пришла. От него пахло сигаретами, коньяком и лекарствами. Он осторожно, будто боясь споткнуться, пошёл обратно на балкон и вышел оттуда только часом позже, чтобы вызвать скорую. Вечером я узнала, что папа пил коньяк вприкуску с таблетками, но не решился довести начатое до конца, потому что я пришла домой. Я объяснила себе тогда, что он отравился по неосторожности.
Часы Tissot и кожаный портфель. Их папа носил в сорок два, когда работал на крупную нефтегазовую компанию. В его шкафу тогда поселилась целая коллекция полосатых рубашек для офиса, плотно облегающих его заметно округлившийся живот. Папа гладко брился и щедро душился Chanel Egoist Platinum. Он так увлекся рабочими проектами, что не заметил, как я закончила школу и поступила в университет, поэтому уверенно писал в корпоративной анкете, что я в десятом классе. Папино невнимание ранило и маму. Она начала чаще выпивать и жаловаться мне. В середине 2000-х в Москве залы с игровыми автоматами были везде, и туда стала ходить мама. За год она проиграла семейные сбережения, которые хранились в банковской ячейке, и, что совсем обидно, мои первые заработанные деньги, припрятанные в ящике стола. Обнаружив пропажу, я поговорила с мамой, которая тут же расплакалась и во всём созналась. Она попросила позвонить папе, потому что сама боялась. Папа был суров и немногословен. Мама потом рассказала, что после этого разговора у папы сильно заболело сердце, а приехавшие врачи скорой помощи сообщили, что это был микроинфаркт. Мы больше никогда не говорили об этом.
Огромный казан для плова, папина дачная гордость. Папа привез его из Узбекистана, несмотря на внушительный вес. В пятьдесят папа перебрался из Москвы на дачу под Калугой. Он работал управляющим сети заправок неподалеку. Кроме казана, на даче была баня и любимая овчарка. Мама приезжала к нему на всё лето, а я навещала их редко, потому что, как и папа, много работала. Преподавала английский во Вьетнаме, Мексике и Испании, проходила курсы для преподавателей, а когда не разъезжала по миру, работала в Москве и жила в опустевшей родительской квартире. Во время наших нечастых встреч и созвонов папа рассказывал истории-сувениры с трассы: про маму и дочку, работающих проститутками на одной из заправок, про умных щенков, которые недавно родились на другой, и про то, как мало общего у Москвы и соседних регионов.

Незадолго до того, как папе исполнилось пятьдесят три, я должна была улететь навсегда в Мексику. Собиралась работать в Британском Совете и проводить курсы для преподавателей английского, но до Мексики я не долетела. Я влюбилась в ученика, у которого уже была девушка, но это не помешало нам с ногами залезть в то, что, наверное, сейчас я бы описала как situationship. Мой скорый отъезд мы переживали болезненно. Когда парень понял, что отговаривать меня от переезда бесполезно, он украл мой паспорт. Karma is a bitch, подумала я, глядя на собранный чемодан и ненужный билет. Я впервые в жизни увела у кого-то партнера, и он украл мой паспорт. Сначала я пыталась как можно скорее получить новые документы, а потом перестала суетиться и почувствовала облегчение. Я не хотела улетать так далеко. К началу октября вернулась на старую работу в московской школе и начала новый роман. Папу тогда тиранил начальник, он погружался в депрессию и затягивал ремень на последнюю дырочку, чтобы не дать джинсам свалиться.
«Девочки, простите меня, я убил собаку». Не помню дословно всю предсмертную записку, но первая строчка врезалась в память. Она совершенно неподходящая: какая собака, ты ведь себя убить собираешься. Я несколько раз перечитала папино письмо, свалившееся мне на почту в середине хмурого рабочего дня. Помню, как отменился ученик, и я уговаривала себя перестать думскроллить и выйти в магазин за продуктами. Вместо этого, я приводила в чувство маму, безуспешно звонила папе и соседям по даче, вызывала скорую, просила друзей семьи отвезти нас туда — делала все, чтобы не останавливаться и не думать о произошедшем.
Папа усыпил здоровую собаку, чтобы мы продали дачу и рассчитались с несуществующими долгами. Долги накопились у компании, где он работал, а не у него лично, но, как объяснит позже папин психиатр, бредовые идеи и самобичевание характерны для депрессивной фазы биполярного расстройства, и это была одна из таких идей.
В тот день папа дважды пытался повеситься — и выжил. Удачливее него только мужчина, который прыгнул с моста «Золотые Ворота» в Сан-Франциско, когда там установили спасательную сетку. Он рассказывал, что в полете понял: все его проблемы решаемы, кроме одной — он уже летел. Папа описывал свой опыт менее красноречиво: просил прощения и говорил, что ему стыдно.
Я видела, как ему было неловко передо мной за то, какой он слабый: растерянный, с бороздой от веревки на шее, тремором рук и бегающими глазами. У меня еще долго что-то сжималось в районе солнечного сплетения, когда мы виделись. Ему понадобилось несколько лет, чтобы принять диагноз «биполярное расстройство» и начать регулярно принимать таблетки. Маме — три года, чтобы простить ему собаку. А мне — пять лет терапии, чтобы мысленно разрешить ему не выбирать жизнь, если она становится невыносимой.
Папин любимый велосипед. Он купил его в пятьдесят шесть: психиатр посоветовал больше заниматься спортом, чтобы сбросить набранный из-за препаратов вес. Я вышла замуж за хорошего человека, мы переехали в Германию и через пару лет развелись. Он понял, что не хочет детей, а я — что хочу. Тогда летом родители приехали ко мне в Германию, чтобы поддержать. В один из дней папа предложил проехаться на велосипедах вдвоем, а потом выпить пива с картошкой фри в кафе — сразу компенсировать сожженные калории. Мы сидели на улице и говорили о том, что разводиться тоже надо вовремя. Папа явно затянул с мамой — теперь поздно, потому что жить раздельно они не умеют. А мог бы остаться с женщиной из Узбекистана, которая родила от него сына и теперь живет с корейским мужем в Сеуле. Так, невзначай, я узнала, что у меня есть младший брат, который даже не знает о моем существовании. Папа имени его не запомнил — он посчитал его слишком сложным.
Полароидная фотография, где мы отмечаем папино шестидесятилетие в Германии. Я снова замужем: мы познакомились в Тиндере, оба из России, оба в разводе, любим Шевчука и Балабанова и не любим жить одни. Я беременна и на этот раз счастлива в браке. Папа хохмит, пьет шнапс и все так же залихватски щелкает пальцами, когда ходит. Он много курит, несмотря на астму, диабет и проблемы с сердцем. Иногда пишет мне в Facebook: «Позвони папочке», шлет дурацкие анимированные открытки в WhatsApp, а когда приезжает меня навестить, смотрит на моем компьютере порно и не чистит историю браузера.
Когда я была маленькой, очень хотела походить на папу. Мне льстило, когда знакомые говорили, что мы похожи внешне или что мы одинаково приподнимаем брови и хмуримся. В подростковом возрасте я побаивалась папу и одновременно восхищалась им. Он был душой компании, решительным и сильным духом: несколько раз терял бизнес и начинал сначала. Но еще он был эмоционально хрупким, мог часами сидеть в темноте почти без движения, и эти метаморфозы меня пугали. Потом я боялась за него. Я просила психотерапевта рассказать, как починить папу, как заставить его пойти в терапию и принимать таблетки, как сделать так, чтобы он больше никогда не задумывался о самоубийстве. Психотерапевт сказал, что папу по фотографии не починит. И что никто, кроме папы, папу не починит. А вот с моими паническими атаками психотерапевт может помочь. И помог.
Я до сих пор не оставила попыток исправить папу. Я ищу ему пульмонологов, флебологов, урологов, психиатров, ругаюсь, что он много курит, отправляю учить хоть какой-нибудь иностранный язык, напоминаю пить таблетки и злюсь, когда он их бросает. Папа никак не может запомнить имя моего мужа и побаивается держать на руках внука. И всё-таки держит.