1.
Когда я возвращаюсь из Петербурга в деревню к родителям, мы с папой едем посмотреть на дом, в котором он вырос. От высоты стен осталась только половина моего роста. В детстве этот дом всегда казался мне большим. Не из-за размера. В нем всегда было много людей. Папа говорит, ему в детстве тоже так казалось.
Сначала разобрали крышу. Она стала проваливаться, когда из старого дома семья моего дяди переехала в новый. Он тут же, во дворе, высокий, из хорошего светлого кирпича. Я помню, как его строили: мы с сестрой и двоюродными братьями бегали по лесам и играли в Черепашек-ниндзя. Пахло опилками и мокрым песком.
Шифер с крыши лежит у гаража. В этом гараже стоит зеленый дедушкин «Запорожец». В нём мы тоже играли с двоюродными братьями и сестрой. На ручке коробки передач  прозрачная капелька с маленькой розой внутри. Она всегда мне нравилась и казалась кукольной. Странно было представлять дедушку за рулем рядом с этой розочкой. Дедушку вообще странно представлять, учитывая, что я его никогда не видела. Он умер до того, как я родилась.
После смерти дедушки дом перешел к старшему брату. У него большая семья: жена и трое детей.  Когда мы с сестрой оставались у них ночевать, всегда приходилось договариваться, кто в какой комнате спит.
Мы с папой заходим в бывшую спальню, за окном все еще растет ирга, а окна уже нет. Я измеряю комнату шагами. Она тоже казалась больше. Здесь всегда было солнечно, пока не построили новый дом, тень от него перекрыла солнце.
В сенях было прохладно, стояли мешки с мукой и зерном, бидоны с водой и молоком, старый шкаф и два кресла. Теперь не понимаю, как все это помещалось в таком маленьком доме. Еще не понимаю, почему меня так волнует его размер. Наверное, потому что я выросла. Папа говорит, это всегда так. Он тоже вырос и теперь вместе со своим старшим братом разбирает дом детства. Я ни разу не спрашивала о его чувствах. Наверное, надо спросить.

Вся семья по папиной линии из рода казаков, я смогла найти их в наградной книге Оренбургского казачества. Папа ворчал и смеялся, что мне больше нечем заняться, но потом они с дядей Володей попросили зачитать имена и фамилии в списке: Александр, Андрей, Николай, Алексей, Василий, Даниил. Это выглядело как ритуал. Они сидели за столом на кухне и пытались восстановить историю семьи: откуда приехала их бабушка, вроде бы из Казахстана, но шут его знает, как семья оказалась в нашем поселке, может, после войны, где родился их дедушка, они же жили в Оренбургской области, когда его старшие дети родились. Я слушала и думала о том, что хочу следующим летом поехать и сфотографировать  место, где жил прадедушка и, возможно, родился дедушка. Но не стала говорить вслух.
Когда мы выходим из полуразобранного дома, откуда-то сверху, из остатков балок от крыши вылетает птица. Я снимаю это на видео. Оказывается, она свила там гнездо. Идёт мелкий дождь, мы с папой стоим около машины и молча смотрим, как капли дождя впитываются в глиняные кирпичи. А потом едем домой.

2.
Через наш посёлок проходит часть хребта Уральских гор, они заканчиваются в Северном Казахстане, до границы можно дойти пешком или доехать на велосипеде, как часто делали в детстве мой папа и его братья. Движение по степи всегда завораживает: ты договариваешься с собой, что идешь “до холма”, “до кустарника”, “до серого камня”, а пространство как будто растягивается, манит идти все дальше и дальше, чтобы проверить, будет ли где-то впереди конечная остановка.
Папа часто зовет меня поездить на машине по степи. Обычно мы едем до тех пор, пока посёлок не скроется за горизонтом. Папа останавливает машину и мы идем пешком, чтобы посмотреть, что там впереди, пока совсем не устанем. Машина, уменьшаясь, остается позади, вокруг только земля и небо Это наше маленькое путешествие для двоих,. Меня и папы. Хоть мама и ворчит, что мы никогда не зовем её с собой, она все понимает.
Летом, после моего возвращения из Петербурга, мы едем посмотреть на то место, где Уральские горы выходят на поверхность, в степи такое нечасто увидишь. По дороге папа рассказывает, что там работала его мама, моя бабушка, ухаживала за телятами. Они с братьями по очереди возили ей в поле обед.
Папа редко рассказывает про свою маму. Я часто слышу от него рассказы о дедушке, о прадедушке и прабабушке и редко о моей бабушке. Я не прошу рассказывать, потому что знаю, что он очень бережно относился к ней и ему сложно делиться воспоминаниями.
Мы едем напрямик, потому что в степи мало накатанных полевых дорог, следы некоторых  стерлись или заросли травой, потому что практически никто уже не выезжает в эту сторону. Скалы выше, чем я думала, но больше похожи на холмы. Папа остается внизу, а я забираюсь повыше, чтобы сфотографировать степь. Я оглядываюсь и вижу папу внизу совсем маленьким, он смотрит на то, как я карабкаюсь на холм, и ждет. Из машины доносится музыка.
Обратно мы едем тем же путем, но в какой-то момент папа поворачивает налево, говорит, что ищет старую дорогу, по которой его мама ездила в поле на работу, когда он был маленьким. Мы проезжаем круг за кругом, вглядываясь в степь, в поисках хоть какой-то заметной колеи. Нет ни одной приметы, кроме папиной памяти, но картинка из прошлого  и то место, где мы находимся, уже не совпадают. Я знаю, о чем думает папа и мысленно прошу, чтобы эта дорога нашлась.  Я понимаю, почему это важно. Он ничего не говорит об этом вслух, машина едет очень медленно, круги движения продолжают расширяться, время из этой точки как будто отматывается назад.
После того, как мы вернулись на главную дорогу, так и не найдя ту колею, папа вспоминает, что нужно было повернуть еще левее, чтобы выехать на старую дорогу. Но возвращаться мы не стали.

3.
Три года назад я начала снимать степь. Мы с папой каждое лето  на машине объезжали поля во все стороны от посёлка до границы с Казахстаном. Я искала большие камни для проекта, а папа вспоминал места, где был в детстве и где работал его отец. В машине играла музыка, а папа рассказывал мне истории и иногда подпевал Битлз или Антонову. Он не любит, когда его снимают, сразу начинает специально корчить смешные рожи и портить кадр. А я не могу признаться ни ему, ни самой себе, что снимаю на память. Чтобы было.
В семье папы не любят оставлять что-то на память. Фотографий его отца у нас мало. Почти все они раньше хранились у старшего сына, но и у него в альбоме теперь их осталось немного. Никто не может сказать, где все фотографии и документы, никто не переживает по этому поводу, только я. Я могу перечислить три фотографии, на которых есть дедушка: вот он в поле со своей бригадой, полулежа на траве смотрит в кадр, вот он с гармошкой в центре толпы рядом с чьим-то домом, а вот он на маленьком снимке 3х4 снят по пояс. Я сижу на полу в спальне родителей и аккуратно склеиваю кусочки этих фотографий по краям разломов, чтобы получились целые. Если бы я могла, точно так же, заново по краям разломов, восстановила бы дом, где прошло папино детство.
Три года назад, когда я начала снимать степь, мы с папой поехали искать остатки старой мельницы. Папа помнит, как в детстве играл в её развалинах вместе с братьями. От мельницы ничего не осталось, издалека совсем не видно место, где она стояла. Мы находим куски фундамента и часть жернова, он впечатался в землю. Камень почти раскрошился, но от него остался след. Я беру с собой кусочек этого камня, чтобы увезти в Петербург.
 На обратном пути я снимаю, как папа поёт «Yellow submarine», специально коверкая слова. Это выглядит очень смешно, я смеюсь и ворчу на него, тоже специально. Когда после неё начинается «Blowin in the wind» Боба Дилана, мы замолкаем. Я снимаю облака и дорогу в степи. Папа ведёт машину очень медленно и плавно, потому что дорога полевая, неровная и у меня трясётся камера. Проигрыш, играет губная гармошка. Я смотрю на папины руки на руле, но не решаюсь его снимать, чтобы не спугнуть тишину. На память.