Сентябрь 2023

Я хочу Домой, в Маленький город. Я даже купила чемодан, потому что готова приехать на три недели. Раньше для поездки хватало рюкзака, больше пяти дней я там не выдерживала. Я брала с собой в поездку пару книг и смену белья. Чувство собственного достоинства, потребность в самовыражении и амбиции оставляла здесь, в Большом городе, а там всё это было ни к чему.
Я живу в Большом городе уже много лет. Я зову его Домом, а Маленький город Домом звать давно перестала. В Маленьком городе бегают стаями бродячие собаки. Там слишком много знакомых. Люди носят черное, невзрачное, получают двенадцать тысяч в месяц. Люди покупают телевизоры в кредит. Я боюсь всех маленьких городов большой России.
Когда я приезжаю в свой Маленький город, мне словно снова четырнадцать: я не уверена в себе, утром надо идти в школу, одергивая неудобную куртку, купленную в воскресенье на рынке. Куртка мне не нравится — выбрал отец.

Сентябрь 2004

Мне уже десять, и ночные мочеиспускания — мой самый страшный секрет, который я не могу доверить даже лучшей подруге: я уже не играю в куклы и не смотрю мультики, но от самой детской привычки никак не избавлюсь.
Ночью я опять описалась. Отец в ярости, он кричит и наотмашь бьёт по голове:
— Иди стирай!
Я набираю воду в ванну, чтобы стирать простыни руками. Мне не хватает роста, борт ванны больно упирается в рёбра. Руки щиплет от порошка, который почему-то никогда не растворяется в воде полностью и при стирке больно сдирает кожу и забивается под заусенцы. Я ненавижу воду. Вода выходит из меня по ночам, рождая стыд, вода портит мне руки, оставляя красноту.
Я ещё не знаю, что это мой последний год с энурезом, скоро я наконец-то перестану стелить шуршащую клеёнку между матрасом и простынёй. Но страх никуда не уйдёт.

Январь 2009

Вся моя жизнь умещается в слово «страх». Самое страшное — не высота, не пауки, не пожар. Отец. Когда я слышу писк сигнализации отцовской семерки во дворе, я вжимаюсь в стену.
Отец открывает дверь и с порога замечает, что в доме сегодня не так:
— Ты посмотри, пыль на плинтусах. Толкушка, вся в мать.
Качает головой и и привычным образом выказывает свое во мне разочарование “тьфу ты”. Разувается, снимает с плеча сумку и педантично ставит ее на тумбочку в коридоре. Продолжает:
— Грязюка, даже и не скажешь, что три бабы в квартире живут. Чушки, грязью бы без меня тут совсем заросли!
Пытаюсь вообразить, каково было бы без него. Только сестра Ленка привычно взбрыкивается и отвечает:
— Ты вечно всем недоволен.
Мы с мамой молча идём исполнять приказы. Мы принимаемся мыть плинтусы, вытирать пыль, которую сегодня уже вытирали, смывать со смесителя белые брызги-разводы высохшей воды, которые почему-то особенно бесят отца.
Закончив, мы сдаём работу отцу. Он говорит: «Кто так делает?» — Отнимает тряпку и начинает переделывать сам, потому что только он «знает, как надо».
Пока он переделывает всё «по уму», я иду греть ему обед. Пока он ест, с ним надо сидеть:
— Что в школе?
— Четыре по физике.
— Почему не пять? Дай тетради хоть полистать что ли.
Я гордо несу тетрадь по биологии, у меня красивый почерк, которым я горжусь, и аккуратные зарисовки. Открывает:
— Чего так размашисто-то? Неужели трудно писать убористее, тетради не бесплатные. Живёшь на всём готовом и не представляешь, с каким трудом деньги зарабатываются! — Возвращает тетрадь.
— Что там не в школе? Опять со шпаной своей шатаешься?
— Не шпана, а панки.
— Панки… Неужели нельзя общаться с нормальными людьми, со сверстниками, а не с этими мужиками в чёрном! Да они старше тебя в два раза!
— Не в два.
— Так. Погоди, это ты что, уши проколола? Сколько тут дырок?
— Девять.
— Одурела совсем? Тебе деньги карманные не на то давали! В этом месяце не получишь, значит.
Но в конце месяца всё равно даёт тысячу с получки. Остальное как обычно кладёт «в книжку» — второй том Лермонтова.
— Дарья! — Кричит из другой комнаты отец.
— Да не зови ты меня так! Даша я! — я стараюсь прибегать с первого раза, чтобы не заставлять его ждать.
— Глупости не неси, разница-то в чём?
— А раз для тебя её нет, зови Дашей, потому что для меня — есть!
— Ты в моём доме не командуй, буду звать так, как хочу. Вырастешь, в своём будешь права качать. На, — и протягивает хрустящую, зеленую, тысячную.
— Спасибо.
Всё-таки он меня любит.

Сентябрь 2021

— Здравствуй, Дарья.
— Я Даша. А ты опять нажрался?
— Нет.
— Ну да, я же глухая. Я тебе говорила, пьяным мне не звони никогда.
— Не уважаешь отца совсем. Охамела, никто тебе не нужен, забыла семью свою, носа не кажешь.
Я, как обычно, бросаю трубку.
Я вообще-то и сама скатываюсь в алкоголизм и боюсь стать похожей на отца. Как будто, уехав в Большой город и отдалившись от отца, я начала выращивать отца в себе. С детства мне говорили, что я его копия, имея в виду внешность, но я с ужасом понимала, что не только внешностью, но внутри я всё больше и больше превращаюсь в отца.
Когда я выбралась из Маленького города, с каждым годом я стала возвращаться всё реже. Еще в Большом городе накануне отъезда я ищу причину остаться: «Вот бы сейчас загорелась квартира, чтобы опоздать на поезд», «Вот бы меня сбила машина по дороге на вокзал». Я стараюсь покупать седьмое место или хотя бы место в седьмом вагоне, суеверно полагаясь на то, что счастливое число обеспечит сносную поездку. Ха-ха, никогда не срабатывает, прекращай, Даша.
Дамба, которую я отстраиваю год за годом внутри себя в Большом городе, в поезде идет трещинами. Из прорех выливаются бурным потоком воспоминания, я захлёбываюсь в них: березовый сок, родниковая вода, ванна с мокрыми простынями-медузами, водка и слёзы пьяного отца.
Обычно я выхожу из поезда с заплаканными глазами, вру маме, что глаза опухли, потому что как всегда ночью не могла заснуть в поезде. Мама рада мне, отец начал праздновать приезд заблаговременно.
В последние годы отец разлюбил всё, кроме алкоголя. На него нельзя было больше положиться. Он иссох и ослабел. Он прятал бутылки водки по углам. Мама находила водку и переставляла бутылки в другие углы, чтобы не нашёл. Находил. А если не находил — бежал в магазин — проворно, как всегда. Все говорили «шустрый».
Он стал давать много обещаний, и никогда их не выполнял. В основном клялся, что больше не будет запоев. Так не работало. Глаза после водки у него становились стеклянными. В конце жизни они были стеклянные всегда, возможно, потому что он уже не трезвел. Он клал руки перед собой на кухонный стол, как на школьную парту, укладывал на них тяжелую от водки голову и засыпал, окруженный парами спирта, как парами ладана.

Январь 2023

— Постинфарктный отёк лёгких.
— Выезжаю. А он дома?
— Нет конечно, сейчас сразу забирают в ритуал.
Я покидаю Дом — свой Большой город. Снова почти сутки в вонючем поезде, следующем по маршруту «Большой город — Маленький город». Но я чувствую, что это другие почти сутки, не такие, как обычно.
Я не помню наш последний телефонный разговор, но уверена, что мы тогда поругались. Между нами был рубикон. Либо мы скандалили, либо мы тяжело молчали. За двадцать пять лет молчание стало вязким, как болото, которое невозможно преодолеть – засосёт.
Я ненавижу церковь. Там слишком душно, слишком темно, слишком сильно пахнет. Несколько лет назад пьяный отец сказал: «Я разрешаю тебе не ходить на отпевание, когда умру».
Я пришла. Не назло, просто потому что надо. В церкви стоит уродливый гроб, обшитый красным бархатом снаружи и белоснежным атласом внутри. Крышки нет, в гробу лежит мёртвый отец. Он молчит, он наконец-то всем доволен.
Мама не плачет. Ленка деловито вкладывает в окоченевшие руки икону, поправляет одеяло в гробу, она всем командует и всё организовывает. Я плачу. Беззвучно, безостановочно. Со стороны может казаться, что я скорблю. Но мне стыдно признаться даже себе, что это слёзы облегчения.
Раньше покойнику связывали ноги, чтобы он не встал из гроба, не нашёл дорогу домой и не навредил живым. Сейчас мёртвые путы используют только для того, чтобы покойник сохранял нужную форму, а перед самим захоронением ноги развязывают. Вот и отцу после отпевания развязали, а я смотрела и думала, что зря.
После похорон я создала чат «Семья» и добавила туда маму и Ленку. Телефон отца я удалила, чтобы не получить однажды сообщение «Папа теперь в Telegram». Нет, не вернётся.