— Всё забываю спросить! Почему он звездочёт-то?

Когда я подошёл, отец стоял на крыльце бани и курил. Только что мы таскали поленья — часть в беседку, ближе к мангалу, другую ближе к бане. Не люблю спрашивать родителей о прошлом — какие-то странные допросы. Мы ещё не на том расстоянии, чтобы говорить об этом откровенно, а по-другому смысла нет.

 — У него там, под березой, было кресло. Он в нём трындел по телефону и глядел на звёзды. Вот мать твоя его звездочётом и прозвала.
— Так. Хорошо. То есть, сначала дед отдал нам огород. Потом вы купили участок у дяди Юры Звездочёта. А потом тот, где изба сгорела, да?

Отец кивнул и отвёл взгляд на небо. Заразился, видимо, от дяди Юры. Звёзды ещё не появились. Просто безоблачное летнее небо, чёрная изгородь лесных верхушек за забором. Участок под наклоном, забор на уровне крыльца. Ниже, в овраге, небольшая речка.
Должно быть, сейчас отец ощущал себя Московским князем: присоединил три земли к доставшемуся ему участку, а теперь беседует с сыном, мол, однажды, сынок, всё это станет твоим. Преумножь и передай.

— А что здесь раньше было?

Он отсюда, из небольшого посёлка. Мама городская. На дачу всегда приезжали летом — может, поэтому она мне ближе. Тепло, нет школы.

В посёлке все знают отца. И деда. И меня. Фамилию знают, короче. Везёт мне: примазался на всё готовое и выезжаю на авторитете предков.

Отец для местных — олицетворение фразы «выбиться в люди». Разъезжает на чёрном Лексусе, помогает старосте с благоустройством. Дорогу провели, фонари. Да и просто, свой ведь парень, а не понаехавший.

— Раньше здесь ферма стояла. Я мимо неё каждое утро в школу ходил, через лес и кладбище.
— А изба сгоревшая чья была?
— Да ничья. Что-то техническое для фермы.

Таким «успешным» отец был не всегда. Рос он младшим в семье. Хулиганистым, как рассказывала бабушка. Учился неплохо. Приукрашивал мне для мотивации, конечно, оценки в аттестате, но не прям уж врал.

Жили они в четырёхэтажке на въезде в посёлок. Участок для дачи — бывший пустырь рядом с дедовым огородом. Справа — руины более развитой цивилизации, кирпичный остов коровьей фермы, слева — лес. Сзади — сосед, спереди — кладбище. Спокойный район, тихий.

— Жалко, что спилили яблоню деда, — я поднялся к нему на крыльцо и зажёг фонарь. Направлял луч то на верхушки берёз, то на вымощенную плиткой дорожку до бани.
— Там ещё две осталось. Для компота норм.
— Я ещё маленький был, вы с мамой под ней гамак вешали.
— А что толку держать яблоню без яблок?

Теперь отец — старший по своей линии. Пустил корни, еще сильнее связал себя с местом. Ни дедушки, ни бабушки. Больше никто про деревню не расскажет.

Раньше часто втроём — я, отец и дед — ходили на рыбалку, по грибы. Или ёлку рубить под Новый год. Дед всегда подбивал выбраться за границы участка и не сидеть в гамачке, читая книги. Отца теперь вытащить сложнее.

— Так странно, вы вот с дедом совсем разные.
— Почему?
— Для него наш участок – только переночевать, а для тебя — дом и крепость.

Отец ухмыльнулся и затушил сигарету в стеклянную банку, заполненную наполовину дождевой водой и бычками. Окурок сверкнул рыжим и развалился в чёрное. Я направил свет фонаря на небо. Луч рассеивался, но его заменял кругляшок Луны. Упаковка самолётных сливок. Однажды отец привёз мне такие сливки из командировки. Случайно, наверное: в карман сунул и забыл. Но потом я всегда просил, а он всегда привозил: было в этом что-то сокровенное.

Отец подошёл к умывальнику. Пустой. Поднял крышку, залил воды из пятилитровки. Я не мог этого видеть, но мне померещилось, будто за секунду до закрытия крышки на отца в отражении смотрел маленький паренёк, который каждый день ходил в школу мимо фермы, через лес и кладбище.

А за его спиной — темнеющее небо, Луна и звезды.

***

— Смотри, как две Луны! — Я случайно врубил фонарик на телефоне. Он отразился в лобовом стекле.

Мы ехали мимо Москва-сити, с дачи в город. Завтра финальный пробник по истории, а мы уже месяца три живём в деревне из-за ковида.

— Сиди, даты повторяй, Луна, ё-моё.

Машина заехала во двор. Душно. На мне голубая рубашка и шорты. Остывал асфальт.

В квартире без кондёра туго. Не могу уснуть и залипаю в сети. Хотел лечь в десять. Уже час ворочаюсь и липну к простыне. Завтра, тоже в десять, но уже утра — напишу, проверят и скажут, что надо было учиться раньше.

Иду на кухню за водой, свечу фонариком. Из-под двери отца вытекает холодный свет телевизора.

Заглядываю. Не спит.

— Чё, очкуешь?
— Очкую.

Отец почесал бровь. Смотрит на меня.

— Бахнем? — говорит.
— Бахнем, — отвечаю. — Там ещё Гриша, ты его помнишь, недалеко гуляет. Позовём?
— Валяй.

Приходит Гриша, элегантный, как пианино: чёрно-белый Адидас. Батя выуживает с верхней полки кухонного шкафа бутылку вина. Там целая батарея, не убудет.

Открываем, полные бокалы. Садимся за стол у окна, гасим свет. В сущности, думаю, какая разница,что он знает обо мне. Что я знаю о папе. Главное, что мы на волне.

— Вот ты, Гриш, «Pink Floyd» знаешь?
— Знаю.
— Ну гении же. И ещё «Nine Inch Nails». Вот это рок. А вы играете… Андрей включал. Играете неплохо, но не рок.
— Ну, бать, — говорю, — время идёт. О времена, о роки.

Курим на балконе. Спать остается все меньше, выпитого всё больше. Пётры Грозные, Иваны Первые — всё это становится таким далёким.

Стою за спинами отца и Гриши, гоняю остатки вина в бокале. Смотрю, думаю, как хорошо жить. Как тепло — на улице, на балконе, на душе.

Все становится простым. Звёзды, спящие пятиэтажки за окном. Редкие оранжевые огоньки созвучны с тлеющими сигами. Отец включает музыку на телефоне, молча курим и слушаем. Гриша высовывается на улицу. Хочется продлить этот момент.