День 3.
Реанимация. Восемь коек, на каждой по тихому, неподвижному человеку. Папа лежит у окна. От него тянутся трубки и проводки. Кажется, в больнице никого нет, кроме этих застывших людей, врача, меня и еще одной женщины в возрасте, которую я встретила на входе – она пришла к мужу в соседнюю палату. Солнечные лучи разбегаются светлыми пятнышками по одеялу. Только по этим пятнышкам я и понимаю, что время не остановилось. Рядом врач. Темноволосый парень неопределенного возраста. Лицо такое свежее и брови чуть приподняты, будто в его жизни до сих пор происходило только хорошее и он сам не до конца понимает, что же тут в реанимации пошло не так.

— Он слышит?

Врач медлит, вздыхает, смотрит на меня:

— Считается, что нет, в медикаментозном сне не слышат. Но обычно близкие все равно разговаривают.

Выходит.

О чем разговаривать? Смотрю за окно, там весна, остатки слякоти попрятались, там уже пахнет какой-то травянистой влажностью. Здесь пахнет бинтами и лекарствами, сухость раздражает ноздри изнутри.

— Сейчас такая погода хорошая. Впервые в этом году. Ты поправляйся, пожалуйста. Когда ты выйдешь, мы с тобой обязательно пойдем гулять.

Господи, ну и чушь. Мы же никогда не ходили гулять.

Не могу сдвинуться с места. Из соседнего помещения доносится вой. Это та женщина, которая пришла к мужу. В начале держалась бодро, задавала вопросы. А врач с ней мягко-мягко. Как с буйной. Но вроде не буйная. Просто как будто уже все понимает. Раз ее пустили — в реанимацию, в пандемию, в субботу — значит ее больному недолго осталось.

— Мы в понедельник будем обсуждать пересадку сердца. Все решим. ты только продержись, пожалуйста, я очень тебя прошу.

Третий день я вижу только прямо перед собой, будто в туннеле, по несколько раз переспрашиваю, не могу вникнуть ни в одну фразу. В голове набор терминов: экмо, полиорганная недостаточность, седация, насосная функция, кустодиол. Записываю их в блокнот, как будто на бумаге они сложатся в понятную картинку. А они не складываются.

День 1.

6:52. «Сейчас потащат, демоны» — сообщение от папы. У папы всегда демоны. Или твари рогатые. Или овцы.

Пишем друг другу, что любим. Он на операцию, я — еще поспать. Солнце пролезло в щель между занавесками, развалилось на кровати, заняв целый угол. В комнате тепло, немножко бардак, пахнет кондиционером для белья. В этой квартире я впервые в жизни чувствую себя как дома, хоть она и съемная. Все мое детство мы переезжали со съемной на съемную. Они все были крошечными, с уродливыми коврами на стенах, то с тараканами, то с крысами. Папа не видел ценности в комфортном жилье. Папа был создан шататься по миру, курить трубку и пить виски. Все остальное вгоняло его в уныние.

В этой квартире живу только я и здесь нет ковров. А к лету может вообще куплю свою. Я наконец на нее накопила.

9:48. Стою в очереди за кофе. Гудит кофемолка, трескаются зерна. Запах кофе должен бодрить, но он расслабляет, успокаивает. Шипит пар из кофемашины. Колокольчик у двери звенит без перерыва. Люди в очереди будто из разных сезонов: кто-то все еще в пуховике, кто-то в пальто, кто-то осмелел и пришел в плаще. От двери тянет холодом.

Коллега заскучал в очереди, оглянулся по сторонам, вздохнул и повернулся ко мне:

— Ты уже думала про отпуск? Куда, когда?
— Ну так, не особо. Летом надо бы куда-то выбраться. А ты?
— Тоже нет.

Я хочу уговорить папу снять летом парусную яхту где-нибудь в Турции или Хорватии. Он много лет увлекается яхтингом: участвует в гонках, даже переходил Атлантику под парусом. Я с ним плавала всего раз: как-то больше не складывалось. Он не звал, а я не настаивала. А последние годы он уже и не ездит никуда: с деньгами плохо. Зато у меня хорошо. Пытаюсь подарить ему поездку на какой-нибудь праздник, но он не принимает.

10:03. Я ставлю стаканчик с кофе на стол, вешаю пальто в шкаф, сажусь за компьютер. Каждое утро в офисе начинается одинаково. Иногда хочется вскочить на стол, заорать, начать танцевать, вылить кофе на коллегу, внести какую-то смуту, посмотреть, что будет. Вместо этого разбираю почту. Я восемь лет работаю в этом офисе. Это сколько раз у меня было одно и то же утро? Папа с пренебрежением говорит о людях, которые работают в офисе с девяти до шести пять дней в неделю. Он не верит, что кому-то такое может нравиться. Считает, что это все грустные люди без воображения. Я в офисе работаю с десяти до семи и свысока смотрю на тех, кто с девяти до шести. Этот лишний час делает меня ближе к папе.

Папе нравится «крутиться». У него раньше был свой строительный бизнес, но от стабильности этот бизнес был совсем далек. Папа в результате с ним так закрутился, что раскрутиться не получилось. Кризис, какая-то подстава на крупном проекте, череда мелких неудач. То одно, то другое. Надо сказать, что и сам папа никогда не походил на солидного бизнесмена. Его любимая одежда – шаровары со слонами из Таиланда и серая тюбетейка с котами черт знает откуда.
На мне костюм, но я ношу его с кроссовками и майкой.

12:15. Наверное еще рано звонить. Он сказал, операция начнется в 8 и будет длиться 5-6 часов. Надо хотя бы до 13 подождать. Полгода ждали эту операцию. Полгода уговоров, за ними — подготовка, анализы. Можно подождать еще немного.
Отвлекаюсь работой.

13:44. Еду в лифте. Серая металлическая коробка, черный коврик под ногами, запах чьих-то духов. Рядом старший коллега:

— Ну, чего там?
— Пока ничего, не могу дозвониться.
— Но это же плановая операция?
— Да.
— Значит точно все будет хорошо. Не переживай.

Не переживаю. Я больше переживала, когда он в начале осени заболел ковидом. Потом месяц мучился чудовищным кашлем, но на врача не соглашался. «Суета нездоровая», — говорил папа и заходился страшными звуками, словно что-то бесовское хотело вылезти из его грудины как из преисподней.

Кое-как уговорили на КТ. Сразу госпитализация, аппарат ИВЛ. Папа первым делом прислал мне селфи с трубками. «Лежу, кайфую». Кайфовать папе пришлось несколько недель. А в процессе выяснилось, что у него поврежден клапан аорты. Нужна операция. Простая. Плановая. Не то чтобы срочно, но лучше не тянуть.

Не переживаю.

15:06. Звонок. Выдыхаю с облегчением. Извиняюсь, выхожу со встречи, беру трубку:

— Операция еще идет, но срочно нужны лекарства. Записывайте…

15:57. Бегу вдоль шоссе. Слава богу, я в кроссовках. Машины намертво слиплись суперклеем в огромную пробку.

Как так может быть, что самые важные, самые срочные лекарства есть только в самых отдаленных аптеках? И главное, почему их нет в больнице?

Костюм промок насквозь. Пытаюсь снять пальто на ходу. Дыхалки не хватает, приходится переходить на шаг. Пробка начинает двигаться. Мимо проползает автобус, в который я не стала садиться. Снова бегу.

День 2.

Пятница. Я лежу на кровати и смотрю в потолок. На нем трещины, следы от паутины, останки убитого прошлым летом комара. Рядом рабочий ноутбук — сегодня работаю из дома.

По пятницам заполняем специальную табличку с итогами за неделю. Смотрю в эту табличку, не понимаю, что вписывать. С понедельника по среду не помню, что было. Белый туман. Вчерашний день — бардак, паника, пот. Кажется, была встреча. Точно была. А что обсуждали? Понятия не имею.

Весь сегодняшний день — ожидание. Позвоните в 8. Позвоните в 10. Звоните после 12. Раньше 15 ничего не узнаем. Ну, к 17 будет понятно. Это уже вечером, после 18. Звоните завтра, где-нибудь в 8. Я послушно жду, звоню, снова жду, снова звоню, снова жду. Страшно слишком давить, слишком настаивать: вдруг накажут, вообще перестанут брать трубку, пошлют к черту. Демоны.

Боюсь думать о выходных. Чем отвлекаться на выходных?

Ужасно хочется курить.

Раньше я по выходным иногда приезжала к папе в гости. В те годы, когда у папы еще были деньги и он бы весел. Он тогда снимал маленькую квартирку с балконом, на котором он соорудил топчан, а голуби свили гнездо. На папиной кухне висела рамка с тремя морскими узлами. А угол стола был спилен, потому что какая-то из папиных подруг не пролезала за стол беременной.

Папа доставал для меня бутылку белого вина из холодильника и ледяной бокал из морозилки. На плите он умещал небольшой казан, в нем готовилась баранина с картошкой и луком. Я знала, что он специально для меня ездил на рынок за этой бараниной. «Ну что, съедобно?» — спрашивал папа. Я ничего не ела вкуснее.

Мы с ним так много курили, что иногда у меня заканчивалась целая пачка. Тогда папа доставал запасную из ящика на кухне. Это всегда оказывались тонкие сигареты, иногда с каким-нибудь вкусом: ментола или вишни. Я такие не любила, но принимала. Со вздохом — символом моего превосходства над той, для кого эти сигареты были куплены. А сам папа курил только трубку.

— Эх, красавелла, сейчас бы на Барбадос, сесть на берегу океана, накатить немножко рома, а? — спрашивал папа. Кухню, меня, папу, всю квартиру, весь дом заволакивало табачной мглой, закручивало в спираль и медленно уносило куда-то в невесомость.

Я не курю уже четыре года. Примерно столько же папа не ходит под парусом и не зовет меня в гости. Последние годы работа не позволяет путешествовать. Снимать квартиру с топчаном и голубями тоже не позволяет. Он снимает комнату. Ездит только на стройку и со стройки.

Теперь у меня дома всегда есть бутылочка белого вина. Иду на кухню, наливаю бокал. Делаю глоток, выливаю в раковину. Вдруг срочно нужно будет ехать, что-то делать, что-то решать?

Проверяю время — звонить рано. Делаю несколько кругов по комнате, останавливаюсь перед зеркалом. Все детство говорили, что похожа на папу. С возрастом сходство начало бледнеть, больше стало маминого. Мы всегда были с мамой вдвоем, пока папа путешествовал, и остались вдвоем, когда они разошлись. Я замечаю у себя ее жесты, мимику, фразы. Но папу я узнаю в чертах: губы, брови, волосы. Он все еще здесь, я его вижу.

Возвращаюсь к ноутбуку.

День 4.

Таксист высаживает меня у входа. Я иду мимо, к аллее у маленькой желтой церкви. Старые скамейки хвастаются свежей краской. Трогаю краску рукой — высохла. Оглядываюсь — вокруг никого. Сажусь. Непонятно, зачем приехала. Сказали, не пустят. С первого карантина прошел год, почти никто не носит маски, но все еще масса ограничений. Все равно приехала. Надеюсь пробиться магическим мышлением через стену. И у меня получается.

Телефон звонит:

— Вы знаете, вам все-таки разрешили зайти, если ненадолго. Вы когда сможете подъехать?

Поднимаемся на лифте, молча идем по коридорам. Страшно задать вопрос и получить на него ответ. На все огромное здание ни звука, кроме наших шагов. Все-таки странно, что врачи здесь не работают в выходные. Разве по выходным люди не болеют?

Стараюсь запомнить дорогу. Вот мы идем прямо по коридору, вот сворачиваем направо, потом дверь с каким-то знаком, черт его знает, сразу забыла, потом налево… или опять направо? Папа перед операцией рассказывал, как дочка соседа по палате пробралась к ним в крыло повидаться. Вдруг мне тоже придется пробираться? А как я проберусь, если ничего не запомнила?

Мысли прыгают, проваливаюсь в воспоминания, вижу мир какими-то запоздалыми кадрами, не успеваю их разглядеть на ходу. Халат, бахилы, антисептик. Проговариваю про себя каждое действие, иначе тело не слушается. Заходим в палату, идем к папиной кровати.

— Вот говорят, что они ничего не слышат, а вы как вчера зашли, у вашего отца повысилась активность, прям лучше стали показатели! Так что вы говорите с ним, вдруг поможет, — говорит врач. Эта бодрая речь звучит настолько странно в холодной тишине, будто кто-то взорвал хлопушку, и слова цветными конфетти рассыпались по полу стерильного помещения. Врач смотрит на меня, и его улыбка, полная сострадания и какого-то светлого энтузиазма, сползает на пол к словам-конфетти. А сам быстро отводит взгляд и исчезает в коридоре.

Папа лежит все так же, будто и не прошло этих суток. Будто когда я вышла, комнату поставили на паузу, а теперь вот снова запустили. Те же солнечные пятнышки, тот же запах, те же восемь неподвижных людей. Только за стеной никто не воет. Тишина. Почему той женщины сегодня нет?

Я смотрю на папину руку и не могу дотронуться. Если дотронусь, вдруг он умрет? Нельзя, наверное, дотрагиваться. Хотя я же руки антисептиком обрабатывала. А я точно хорошо обработала? Что если там ковид у меня какой-нибудь или еще что? Вот я дотронусь, и он заразится чем-то. Чем-то заразится и умрет. Они проведут вскрытие и скажут: «Он уже шел на поправку, но вдруг к нему попала зараза! И, главное, откуда она взялась вообще?». А я буду знать, откуда взялась.

— Говорят, тебе получше. Но выглядишь, конечно, так себе. Когда выйдешь отсюда, съездим куда-нибудь, где можно под парусом походить.

Говорю эту фразу и сразу жалею. Каким он отсюда выйдет? Когда? Как переживет пересадку? Сможет ли ставить парус, вязать узлы? Что он будет делать в этой новой жизни? Захочет ли он в нее?

Папа говорил, что трезвость иссушает души, — ссылался на Губермана. «В худшем случае помру», говорил папа. «В худшем случае ты не помрешь, Вова. Ты останешься инвалидом» — отвечала мама. Папа на это ничего не говорил, только улыбался и забивал трубку.

Я смотрю на его соседей по палате. В них сложно узнать живых людей. Просто набор частей: голова, руки, туловище под одеялом. Бледная, тусклая, сероватая кожа. Все детство и юность я думала, что папа смуглый: его кожа всегда была загоревшей, южной. Сейчас мне потребовалось бы время, чтобы найти его среди остальных. Лежа в больничной постели без своих ухмылки и трубки, которые оказались броней, защищающей от мира, он выглядит как обычный, уставший человек «в возрасте».

Я смотрю на папину руку и мне кажется, если дотронусь, она окажется холодной.

— Папуль, знаешь, я приму любой твой выбор. Я очень хочу, чтобы ты жил. Но если ты не захочешь больше жить, я пойму. Мне будет очень плохо, пап. Но я пойму.

Я выхожу на улицу, обратно в солнечный, весенний день. Снимаю маску. В кармане пальто телефон в режиме «не беспокоить». Иду по улице в выбранном наугад направлении. Завтра понедельник.

***
«10:00 Ховань
Рубашка
Маечка и белье
Фото в рамке
Трубки
Монетка»

Чищу старые заметки в телефоне. На мне голубая майка с длинным рукавом, из папиных вещей для яхты. На подоконнике подставка с четырьмя трубками. Их было сильно больше, но одну — ту, что я дарила — я положила ему с собой в дорогу, а остальные раздала.

Большая часть заметок — списки. Кажется, вся жизнь состоит из них: «купить», «взять с собой», «сделать». Вещи, вещи, дела. Между списками вещей и дел случайные мысли. Цитаты из книг, которые должны помочь мне лучше себя понять. Я удаляю списки вещей, оставляю мысли и цитаты в надежде, что когда-нибудь к ним вернусь.

В телефоне тот же бардак, что и в голове. Тонны мусора. Рядом на столе ноутбук, на нем открыты десятки вкладок. Магистерские программы, вакансии. Может быть выучиться на психолога? Открыть бар? Уйти в сферу образования? Мне так хочется укрыться от боли любимым делом, как одеялом. Но такого дела у меня нет, а в том деле, которое есть, осталось так мало смысла.

Иногда открываю Циан, смотрю квартиры. «Если я сейчас куплю квартиру, точно не смогу уволиться. А если я не уволюсь, то точно сойду с ума. А я разве еще не сошла с ума? Вроде нет. Но на всякий случай лучше не тянуть». Закрываю вкладку.

Снова беру телефон. Прокручиваю заметки вниз на несколько лет:

«Камчатка
Гренландия
Антарктида
Арктика
Исландия
Патагония
Непал
Китай»
2017 год.

Я даже не помню, как это писала.

***
Ветер бьет солеными волнами в лицо. Держусь за поручень.

На ногах у меня резиновые сапоги из магазина для рыболовов. Внутри подкладки теплые-теплые. Обещали, что до -50 выдержат. Но что-то мне в них совсем не жарко. На палубу не пускают без спасательных жилетов. Если сильнее ветер разгуляется, заставят крепиться специальными тросами с карабинчиками к поручням. Но если не привлекать внимания, то капитан так и останется в своих мыслях и не заметит ни ветра, ни меня. Вот я и сижу тихо. Так и буду сидеть до самой Антарктиды.

Помню, как мы плавали с папой. Вот я просыпаюсь на палубе. Прохладный воздух будто пересолили от большой любви. Лодка слегка качается, птицы болтают, вылезать неохота. Слышу, на камбузе кто-то возится. Наверное это папа проснулся, заваривает чай. Да, точно он: слышу, как он размешивает сахар ложкой по кругу.

Знаю, папа бы никогда не поехал в такой холод. Интересно, что бы он вообще сказал мне на эту идею. Думаю, ничего бы не сказал. Посмеялся бы. И забил бы трубку.