Однажды я нашла в шкафу забытую всеми коробку с пленочным архивом моего отца. С этого момента начался мой диалог с тем, кого уже нет.
Моего папы не стало, когда мне было двадцать три, и, как оказалось, я не очень хорошо знала этого человека, хотя мы жили полной семьей и под одной крышей. Для меня это был сдержанный военный, полковник, человек замкнутый и закрытый, технарь, математик, спортсмен и тот, на кого равняются многие. Я удивилась, когда обнаружила три десятка фотопленок, отснятых отцом в возрасте чуть больше двадцати лет: кадры, необычные по свету и композиции, детали, люди, небо 1970-го, моя малая родина – Киров 1971-го. Но больше всего меня поразили автопортреты отца. Таким моего папу я никогда себе не представляла: талантливым, чувствительным, внимательным к деталям. Прежде казалось, эта роль полностью досталась мне – быть романтиком и поэтом.
Было сложно принять, что мне уже не удасться пообщаться с отцом на тему фотографии, и я решила продолжить начатый диалог с помощью оставшегося архива. Мне хотелось объединить два существующих мира – тот, который запечатлен на пленках, и тот, в котором живу я. И ответить себе на ряд вопросов: кто этот человек, который отважно смотрит на меня с черно-белых снимков? И где здесь я, которая боится собственных автопортретов?

  Соединяя в этом фотопроекте две личные истории одной семьи, я все больше осознавала: общение с близкими, которых нет в живых, всегда продолжается. Но так же, как и в повседневной жизни, диалогу надо дать случиться. Знакомство с моим юным папой всколыхнуло глубокий пласт воспоминаний, связанных с детством.     
    Он никогда не показывал свою любовь, не демонстрировал ее. Я никогда не ждала от него этого. Хотя у отца была машина, я никогда не просила его отвезти меня или встретить. А он не предлагал.  Мне быстро стало привычным добираться до школы одинокой дорогой через лес и двумя переполненными автобусами после того, как мы переехали за город.
    Я возвращаюсь туда, где прошло мое детство. Деревья вдоль дороги стали выше и старше, а сама дорога покрылась заплатами. Здесь всегда было много ежей. Они выходили по вечерам, когда солнце спускалось за горизонт, а лес подбирался ближе, разливая повсюду влажную хвойную тень. Я надевала на руки мягкие домашние тапочки, брала ежей и относила их в подвал. Надеясь приручить, я кормила их яблоками и молоком, а они прятались от меня и дневного света. Однажды папа сказал, что ежей пора выпустить на волю, и вместо них завел в подвале огромный бильярдный стол. Он всегда искал уединения, как будто хотел отдохнуть от нас, хотя мы вряд ли так уж ему досаждали. Спускался в подвал, где в одиночестве проводил часы за игрой в бильярд, или отправлялся к пруду, сидел на пеньке возле берега, разглядывая плотину, которую построил сам. Теперь я нахожу в себе ту же тоску по уединенности, острое желание быть одной, обнаруживаю это желание  с удивлением, забывая, как многое нас связывает с отцом.

Мы мало проводили времени вместе, нам было комфортно и порознь.Но я помню нашу поездку вдвоем к морю. Мне тогда было девять, и я завидовала одноклассникам, которые уже видели море, а некоторые не по одному разу. Мы жили с папой в пансионате на берегу Черного моря. Он водил меня на процедуры дышать “чудодейственным” воздухом, а после покупал мороженое и вел на пляж. По дороге южные джунгли манили меня в свою пышную зелень: запах влажной древесной коры прочищал носоглотку не хуже дыхательных процедур. Я узнала, как раскачиваться на лианах и отличать банановую пальму от любой другой. Мог ли он предположить тогда, что я буду помнить это всю жизнь? Как и то, что в то лето я впервые научилась плавать. Папа был отличным пловцом. Он брал меня с собой на длинный каменный пирс и был рядом, когда я с плохо скрываемым восторгом опускалась на волны в самом глубоком месте. И тогда мы были с ним заодно, я могла стать яблоком от яблони, я могла стать кем угодно.  С ним я научилась плавать и не бояться самых глубоких мест.

      Мы вернулись домой очень скоро. Кажется, отпуска у взрослых заканчиваются слишком быстро. При мне осталась горсть серых камней с пляжа, засушенный светлячок и пачка фотографий с моря как доказательство, что теперь я тоже его видела, и что научилась сама заплетать себе косы. Мне нравилось быть на него похожей. Как мы одинаково снимаем свитер – не выворачивая его наизнанку, как оба любим сладкое и как всегда долго думаем, прежде чем что-то ответить.
      Теперь я прихожу к нему на кладбище.Это еще одно место, где два наших мира пересекаются, и где мы можем продолжать диалог. На улицах города, где мы жили до переезда, и где он провел всю свою жизнь, вечерние фонари, как и прежде, расслабленно смотрят жёлтым, и от этого всегда становится красиво и грустно. Здесь было дерево – я каталась на нем на тарзанке, здесь дыра в заборе, а за ней короткий путь через двор. Сюда мы с папой выводили на прогулку нашего “неуправляемого волкодава”, а здесь бурелом и кусты, которые казались мне прекрасным невозделанным садом. Я ищу соприкосновения с тем миром, который был до меня, ищу места, запечатленные на архивных снимках. Но нахожу только свои воспоминания и всюду новую жизнь. Здесь всё заметно уменьшилось в размерах, дерево спилили, папы больше нет, волкодава тоже. Как и тех сараев, с которых я отважно прыгала зимой в сугроб. Дом сильно завалился набок. Только бурелом всё так же не возделан и свеж. Люблю его.